Владимир Микушевич - Воскресение в Третьем Риме

процитировал он вдруг Некрасова. Революция – жертвоприношение до Страшного Суда. Жертва искупает жертву, пока всех не искупит воскресение мертвых.

Не уверен, что Раймунд все это говорил. В моем изложении я руководствуюсь книгой Чудотворцева «Жертвоприношение в истории». Книга вышла в 1922 г., но работать над ней Чудотворцев начал сразу же после революции 1905 г. Книга «Жертвоприношение в истории» была страстным, но и строго продуманным откликом на октябрьский переворот, монументальным исследованием революции. Очевидно, Чудотворцев подошел в принципе по-новому к проблеме террора, указав на его мистическую природу, коренящуюся в древнем дионисийстве. Когда Чудотворцев был арестован, его обвинили в пропаганде террора против деятелей Коммунистической партии и Советского государства, и он чудом спасся от расстрела.

А тогда, в аллеях запущенного парка речи Раймунда прерывались отчаянными заклинаниями: «Где же, где твой старец? Я без него пропаду. Да и сам ты что такое без него, Чудотворцев?» В этой фамилии вместо задушевного «пане Платоне» Платону слышался горький сарказм.

Раза два в то лето Платон ездил в Москву, чтобы навестить Евлалию Никандровну, все еще оплакивающую Лоллия, и оба раза Раймунд давал ему свертки, которые Платон должен был занести по определенному адресу. Когда ему открывали дверь, Платон должен был сказать: «Mysterium Magnum» и отдать сверток тому, кто скажет в ответ: «In hoc signo vinces» («Сим победиши»). Платон в точности выполнил эти поручения и едва ли соотнес взрывы, последовавшие в кабинетах двух царских сановников, с вручением этих свертков. Между тем один сановник был убит, другому оторвало ноги.

В это же время Раймунда приехала навестить девушка. «Софья», – представилась она Наталье и Платону и Наталья устроила ее на ночлег в одной из пустующих комнат Киндиной гостиницы. Темно-русые волосы Софьи, ее черты, в особенности синие глаза напомнили Платону что-то такое, в чем он не смел себе признаться. Сперва Платон принял Софью за невесту Раймунда, тем более что ее одну Раймунд впустил к себе в «лабораторию» и даже уединился с ней там. Но Софья ненадолго там задержалась. Выйдя из «лаборатории», она охотно согласилась погулять с Платоном по бывшему английскому парку. Она явно предпочитала общество Платона обществу Раймунда, и Платон даже подумал, не поссорились ли они. Когда свечерело, Платон и София отправились в луга на берег Москвы-реки. Платон предложил Раймунду присоединиться к ним, но тот отрывисто отказался.

Платон не знал, о чем говорить с незнакомой девушкой, и невольно попал в колею своих разговоров с Раймундом. От французской революции он перешел к нынешним террористическим актам, о которых Софья информировала его скупо и точно. Платон вслух задался вопросом, почему террористические акты так распространены в православной России и всегда ли требует участие в террористическом акте разрыва с православием.

– Нет, не всегда, – ответила Софья. – Все, кого я знаю, православные.

Платон вздрогнул от ее внезапной откровенности.

– А как же «не убий»? – пробормотал он.

– А разве человека можно убить, если все воскреснут? – с неожиданной горячностью заговорила Софья. – Они же не просто убивают, они собой жертвуют за други своя. Убивает ненависть, а здесь любовь. Нужно из любви для любви на все решиться, – произнесла она слова, которые я прочитал у Бориса Савинкова в «Коне бледном», но думаю, что юный Чудотворцев слышал их все-таки от самой Софии.

Так она первая заговорила с Платоном о любви, и ее лазоревые очи осияли его при свете звезд, а в отдалении над лугами православная готика Баженова напоминала град Китеж. «Когда мы увидимся?» – спросил ее Платон. «Не знаю», – потупилась она, но наконец назначила ему свидание через три дня в Москве на Страстном бульваре.

Наутро Софья уехала, увозя с собой сверток, точно такой, как те, которые возил в Москву Платон, чтобы услышать: «In hoc signo vinces». A через три дня он ждал ее на Страстном бульваре у памятника Пушкину но Софья не пришла, и ему не оставалось ничего другого, кроме как вернуться в Киндину слободку. Когда он вернулся, в доме была полиция. В погребе старого барского дворца произошел взрыв. Раймунд был буквально разорван на куски. Не было сомнений в том, что в своей «лаборатории» он изготовлял бомбы для террористических актов и подорвался на одной из них. Платон так и не узнал, была ли то случайная неосторожность… А еще через несколько дней Платон прочитал в газете, что в Москве арестована по подозрению в подготовке террористических актов курсистка Софья Богоявленская. Софью арестовали накануне дня, на который она назначила свидание Платону.

Арест по сходному подозрению грозил и гимназисту Платону Чудотворцеву, но это дело замял Киндя Обруч, причем отнюдь не только под влиянием или по просьбе Натальи. Киндя сам всю жизнь был не в ладах с полицией и на подозрении у нее за связи с крайними старообрядческими толками вплоть до немоляк, но также и подозрение в убийстве или в убийствах, продолжало тяготеть над ним, хотя никакому следствию до сих пор ничего не удалось доказать, что, впрочем, только усугубляло подозрения. Киндя как настоящий варнак недолюбливал власти, остерегался их и был не прочь досадить им или свергнуть их, а там будь что будет. Не исключено, что Киндя, подобно другим коренным русским купцам, давал деньги на революцию, и если он давал их не очень много, то лишь потому, что предпочитал получать деньги, а не давать их кому бы то ни было. Киндя мог догадываться и о том, кто такой Раймунд (трудно представить себе, чтобы Киндя не знал, кто живет у него в усадьбе). Киндя избегал знакомства с подозрительным поляком, но, вероятно, представлял себе его деятельность лучше, чем желторотый все-таки гимназист Платон. Даже взрыв в подвале не привел Киндю в ярость, какой можно было ожидать. Напротив, он пустил в ход все свои связи с властями, а на такие связи он никогда не скупился, без них купцу тоже не обойтись; раскошелился, по-видимому, Киндя и на этот раз. Арест Платона ударил бы по его собственной и без того сомнительной репутации, да и Наталья вряд ли осталась бы при доме, а Натальиной службой Киндя дорожил, но, главное, Киндя дорожил самим Платоном, привязался к нему и, по крайней мере, во время летних и зимних каникул разве что иногда отпускал его в лес (не повидаться ли с лесным старцем, о котором Киндя, разумеется, был наслышан). Все началось с того, что Киндя позвал как-то зимой Платона и велел читать себе вслух Священное Писание. Киндя вообще был охотником до чтения вслух. Бегло читать «про себя» он пожалуй что так и не научился, будучи не в ладах с гражданской грамотой, но и по-церковному читал он с натугой. К тому же Киндя явно страдал какой-то застарелой глазной болезнью, и то была чуть ли не трахома, болезнь пастухов, от которой, должно быть, ослеп сам библейский праотец Исаак, сослепу благословивший одного сына вместо другого. Но у Кинди сыновей больше не было, а который был, тот пропал не без его ведома, вернее же всего, по его наущению, вот Киндя и приблизил к себе Платона. В старости Платон Демьянович, многозначительно посмеиваясь, говорил, что и слепоту он унаследовал от Кинди вместе с многим другим, хотя зрение Платон Демьянович начал терять после инсульта, пережитого то ли во время допроса на Лубянке, то ли уже на Соловках. Действительно, среди учителей Чудотворцева наряду с Дионисием Ареопагитом, Шеллингом и Владимиром Соловьевым следует назвать и малограмотного Киндю Обруча, чья недоверчивая проницательность вошла необходимым элементом в жесткий анализ, которому Чудотворцев подвергал все проблемы, не только дольнее, но и горнее, и умное деланье было для Платона Демьяновича не только умозрительным, но и умственным, что давало повод говорить о его мистическом скептицизме, и когда Чудотворцев говорил: «Испытывайте духов», в его словах слышался не только первоисточник, то есть Иоанн Богослов, но и, с позволения сказать, Киндя Обруч. Думаю, не узнал ли сперва Платон и Дионисия Ареопагита из древлеправославных книг, читавшихся по требованию Кинди Обруча, ведь в гимназический курс Дионисий определенно не входил, а книги читал Платон все больше редкие и потаенные, так как старинные книги Киндя приобретал всю жизнь, не имея времени и даже не очень-то умея их читать. Киндя откладывал чтение этих книг на будущее, и это будущее наступило для него, как ни странно, благодаря слепоте, заставившей Киндю обратить внимание на многообещающего отрока Платона. А Платон, читая Кинде вслух, приобрел такое знание отцов Церкви, какого не приобрел бы не то что в семинарии, но и, чего доброго, в тогдашней Духовной академии, где неверующие профессора предпочитали протестантских ученых, если не Давида Штрауса заодно с Ренаном. Когда Платон уставал читать, Киндя рассказывал ему кое-что, и от Кинди Обруча Платон услышал, перенял, усвоил такое, чего не прочтешь ни в каких книгах: негласную весть сокровенной, преступной, но и Святой Руси. Вот откуда профессор Чудотворцев, казалось бы кабинетный затворник, узнал подоплеку русской жизни, сохранив ненасытное любопытство к самым неаппетитным ее проявлениям, ибо именно в них чуял и чаял некую святость. Невозможно себе представить, как однажды Киндя велел Платону читать себе Маркса, однако так оно и было. В отличие от Есенина, Киндя вытерпел гораздо больше пяти страниц из «Капитала», но наконец и у него вырвался ернический смешок, а когда Платон в ответ озадаченно прервал чтение, Киндя буркнул: