Стефан Дичев - Путь к Софии

— Ну вот, вы опять...

— Я же видела своими глазами, Леандр!

— Верю, вы видели. Но меня-то можете выслушать? Теперь я хочу вам сказать... Пожалуй, вам лучше лечь в постель, вы действительно переутомились! Ложитесь, а я в нескольких словах...

— Я хочу только одного, Леандр... только одного хочу...

— Чтобы я с ней расстался? Этого вы хотите?

— Да, — сказала она, укрываясь одеялом. — Только этого хочу. Чтобы ты забыл все. Чтобы мы вернулись домой, в Париж... Да ты меня не слушаешь!

— Я вас слушаю, мама. А теперь вы меня послушайте. Только не прерывайте, прошу вас! Да, вы правы — по-своему правы! Здесь все другое, все вам чуждо, все вас отталкивает. Но ведь это порабощенная страна! Столетия рабства. И теперь война. А когда вы познакомитесь, когда сблизитесь... Нет, вы не должны принимать сейчас никакого решения. Так, сгоряча. Завтра я вас познакомлю, и мы вместе поездим по городу.

— Я не хочу ее видеть. — Она приподнялась в постели. — Чего ты от меня хочешь? Чего? Чтобы я, твоя мать, любезничала с твоей любовницей, которую я ненавижу?

— Если я вам дорог, — процедил он, — впредь не употребляйте больше этого вульгарного слова, когда говорите о мадемуазель Задгорской!

— Господи! Ты хочешь меня уверить, что она оплела тебя даже без этого?

Он смутился.

— О господи, он и в самом деле погиб! Нет, этого не будет! — воскликнула она. — Ни за что! Мой долг спасти тебя, Леандр!..

— Ваш долг, мама, увидеть девушку, которую любит ваш сын и на которой он женится даже без вашего благословения! — произнес он нервно и, прежде чем она сообразила, что ответить, круто повернулся и вышел.

Когда Климент, проводив Дяко, вернулся в комнату, его испугало выражение лица брата, который все еще стоял, уставясь в одну точку.

— Сегодня ты действительно перебрал, — сказал он. — Дай-ка руку!

Андреа не шевельнулся, и Клименту пришлось самому взять его руку и прослушать пульс.

— Прими вот это и сейчас же ложись.

По привычке Климент обращался с братом, как с пациентом, и не замечал, что тот его не слушает.

— Он ушел? — спросил Андреа.

— Ушел. Обещал снова прийти, — сказал он задумчиво, словно отвечая своим мыслям. — Каждую неделю будет приходить. Те сведения, что я ему дал, имеют особую важность. «Я их передам, — сказал он, — прямо в руки полковнику Сердюку». Видимо, тот занимается разведкой. А полковник доложит их самому генералу Гурко!

Климент с удовольствием произносил чины и имена на русский лад. Все русское напоминало ему студенческие годы в Петербурге, и, раздеваясь, он стал потихоньку напевать:

— А ты что не глотаешь порошок? — удивился он, заметив, что брат так и стоит, как стоял.

— Слушай, он тебе ничего не рассказывал? Про войну?

Климент подошел к разобранной постели, подвернул фитиль в лампе и лег.

— Все идет своим чередом, — сказал он, завертываясь в одеяло. — Отряд генерала Гурко взял Дыбницы и Телиш...

— Знаю! — взволнованно сказал Андреа и подсел к нему. — А Плевен?

— В осаде. При последнем издыхании!

— А ты зачем тогда рассказываешь о переговорах?

— О переговорах? Это выдумка Сен-Клера. Да ты вдумайся, братишка, это же Россия! Ей ли отступиться от дела, начатого на глазах у всего мира!

Андреа слушал, затаив дыхание.

— Хорошо, допустим на минуту, что этот слух верен, — продолжал Климент. — Давай рассуждать. Зачем тогда потребовались этому полковнику Сердюку сведения об укреплениях нашего города? Сведения о его старых укреплениях!.. Понятно тебе?

В тоне его была такая незыблемая уверенность, что Андреа ему позавидовал.

— Я, братишка, мог бы сказать тебе и еще одну новость, но... оставим на завтра.

Климент устало опустился на подушку.

— Нет, нет, скажи сейчас.

— Так уж и быть, а то ты все равно не дашь мне спать!.. Дяко рассказывал — разумеется, он не мог с точностью утверждать, но он слышал один разговор русских командиров, — о столице...

— О столице Болгарии?

— Да…

— О Тырнове?

— Не знаю. Наш город упоминали! Ну, что ты на это скажешь?

Андреа не ответил.

— Который час? — спросил Климент.

Андреа молча взял со стола часы и, не взглянув на них, показал брату.

— Скоро двенадцать! — воскликнул Климент. — Туши свет, завтра меня ждет целый обоз раненых...

— Брось ты этот свой лазарет! — взорвался Андреа.

— Спокойно, братишка! Неужели тебе надо объяснять, для чего я там? Теперь этот лазарет и нам послужит, — добавил Климент, вспомнив о том, что Дяко опять явится через неделю.

Сказав «спокойной ночи», Климент повернулся к стене. Но, видимо, и он, несмотря на все свое хладнокровие, разволновался, потому что усталость никак не могла его сморить, и он еще долго ворочался в постели.

Андреа высыпал в рот порошок, проглотил его без воды (ну и горечь! У Климента все порошки такие!), разделся, задул лампу и лег. Он чувствовал себя плохо, тошнота подступала к горлу, голова болела, но теперь он уже мог управлять своими мыслями. И они больше не терзали ему душу, напротив, собирая воспоминания, разбуженные приходом Дяко, они возвращали юношу в прошлое — не к казни Васила Левского, а к еще более далекому дню, когда он впервые встретил его.

Андреа лежал в постели и думал. В тот раз они собрались у Госпожи (Госпожой называли вдову его гимназического учителя Филаретова). Их было девять человек, с ней десять. Когда вошел Левский, все встали. Он поздоровался. Улыбнулся и ему... Что он тогда сказал? Помню, как сейчас: «Вы, господин Будинов, новый учитель?» Я кивнул. Его взгляд проник мне в душу. От волнения я потерял голос. Он сказал еще: «Ты уже прошел половину пути, Андреа Будинов, и теперь ты наш брат! Отныне у нас путь общий».

— Общий!.. Общий!.. — взволнованно повторял Андреа, ворочаясь в постели и тиская подушку. Сна уже не было ни в одном глазу.

...И тогда мы уселись вокруг него тесным кружком, и он соединил наши души, и мы пошли за ним, крепко держась за руки. Нет сил дальше терпеть, нельзя терпеть, это знал и я, но как сказал это он! И как он повторил это потом, в суде, когда его ввели под стражей... Он тоже в ту ночь не спал. Голова разбита, весь поседел, и все равно он был сильнее всех. Он меня видел — не мне ли он улыбнулся? А потом пришел Дяко и принес письмо от среднегорских комитетов. Чтобы мы его освободили — совершили нападение на суд, на тюрьму... И чего только не замышляли! И все понапрасну. Только прошел слух, будто судья Шакир-бей обещал его помиловать, если он перейдет на их сторону. Нашли кого переманивать! И вот однажды утром...

Андреа уже не мог лежать. Он вскочил и стал ходить по комнате. Его била дрожь.

…«Он был святой», — сказал Дяко. Да, он действительно был святой. И скотина Шакир это понял — потому, наверное, и настоял: немедля. Мы всю ночь провели возле его тюрьмы... Стужа, ветер... А на заре... И Шакир был там. А мы с Дяко вдали... Бессильные... Как долго я повторял: «Не может быть!», пока наконец не понял, что все погибло, что вместе с его концом пришел конец всему... И тогда я бросил все, уехал, исчез...