Стефан Дичев - Путь к Софии

Погибло? Всему конец? Он остановился, пораженный тем, что ответ так прост. Чтобы взошел росток, семя должно погибнуть. Разве восстание после смерти Левского не его дело? Реки крови, горы трупов, сожженные села и города. И разве не остались и не живут сейчас пробужденные им стремления к свободе? Теперь Россия двинулась за правое дело, с ней сыновья Болгарии — Дяко, вот и Климент... наверное, и еще много других. Андреа не спрашивал себя: а я? Он ничего не решал, ничего не обещал.

Он подошел к окну, распахнул его, вдохнул полной грудью свежий воздух и долго, долго смотрел... Уже светало. Ветер начисто подмел небо. Ветви ореха светлели неподвижно и влажно. Он смотрел покрасневшими от бессонницы глазами. Что-то звенело, занималось у него в душе, как тогда вечером, в каморке у Мериам... Нет, не тоска по чистой женской любви, а желание стать прежним. Даже, пожалуй, не это. Бессознательно, сам себе в том не признаваясь, Андреа жаждал стать другим — таким, каким его обязывало быть его время: твердым, стойким, убежденным. «Смогу ли я?» — спрашивал он всем своим существом и, словно взвешивая собственные силы, долго себе не отвечал.

Серая кошка прошмыгнула под высокой кирпичной оградой и скрылась на заднем дворе Задгорских. Стекло одного из их окон блеснуло синим, лиловым и розовым. Окно Нединой комнаты. Будущей мадам Леге! Его губы презрительно скривились, но он не дал воли своей ненависти, овладел собой и улыбнулся.

Климент, по обыкновению, проснулся вовремя и в семь часов утра уже был в лазарете.

В сущности, весь город за последние два месяца стал похож на огромный лазарет. Кроме старой городской больницы, куда теперь свозили тифозных, все большие мечети, школы, некоторые из караван-сараев и даже многие помещения турецкой администрации были до отказа забиты ранеными. Над этими зданиями развевались флаги с красным полумесяцем, среди них попадались и флаги иностранных санитарных миссий — английской, итальянской, германской, прибывших в город, когда война стала затягиваться.

Климент был назначен в лазарет, размещавшийся в мечети Буюк. В этом самом большом городском лазарете раненых опекала английская миссия (у миссии был и свой небольшой госпиталь), и поэтому Климент постоянно общался не только с врачами-англичанами, но и с теми, кто прибыл в качестве военных советников, корреспондентов крупных лондонских газет да и со всеми теми, кто был здесь без определенной цели, просто потому, что шла война.

В это время в медицине было много нововведений, и Климент уже привык ко всем больничным запахам — карболки, хлороформа, чего-то гнилостного, тошнотворного. Но этим утром, переступив порог мечети, он невольно остановился. Отвратительное зловоние ударило ему в нос. Он хотел было зажать его, но превозмог отвращение и быстро вошел внутрь.

Здесь были сотни раненых. Сколько их — он знал точно, если за ночь не подвезли новых. Но сейчас в полумраке огромной мечети, под девятью свинцовыми сводами, в паутине слабо мерцающих светильников, ему показалось, что их бесчисленное множество. Он словно увидел их другими глазами. Их страдания, до вчерашнего дня вызывавшие у него чувство жалости, как всякое страдание, теперь будили в нем чуждые ему холодный расчет и злобу. Но только здесь он узнает, сколько раненых во всем городе, — эти сведения пригодятся Дяко.

Климент шел по проходу между лежавшими вповалку на полу стонущими людьми к небольшой двери, ведущей в старое медресе [6] Медресе — мусульманское духовное училище (тур.). , где была комната врачей и операционная. Открыв дверь, он увидел, что доктор Грин опять его опередил. Привычка знаменитого английского медика являться в лазарет спозаранку раздражала Климента, вызывала у него чувство неловкости и заставляла вечно держаться настороже.

— Что нового, доктор? — спросил он почтительно, с подчеркнутой любезностью в голосе, когда они поздоровались.

Климент свободно изъяснялся по-французски — изучение этого языка было обязательным в Петербургской медико-хирургической академии, но часто вставлял и английские слова: языки давались ему легко, и он хотел извлечь как можно больше пользы из своей принудительной службы в лазарете.

Рэндолф Грин вытер руки и швырнул полотенце в корзину. Ему вряд ли было пятьдесят, но выглядел он много старше. Все в нем было какое то укороченное, сплюснутое: толстые щеки, широкий нос, лягушачий рот. Лицо он брил, лишь густая кудрявая борода обрамляла его могучие челюсти. Она совсем закрывала шею, еще больше укорачивая всю его фигуру.

— Новое — это старое, Будэнов, — сказал англичанин, и в его тоне Климент уловил пренебрежение и холодок, обычные у иностранцев в обращении с болгарами. — За ночь четверо, Будэнов. Когда я пришел, скончался и сержант... тот, Gangraena gasosa [7] Gangraena gasosa — газовая гангрена (лат.). , — напомнил он.

Климент кивнул, надел халат, сменил феску на полотняную шапочку, под которую с трудом убрал свои мягкие каштановые волосы, и велел принести кувшин теплой воды.

— А где доктор Ставрипуло? — спросил Климент, моя щеткой руки. — Я его не вижу.

Хотя Ставрипуло дежурил ночью, его должны были сменить только в полдень.

— Его отпустил Исмаил-бей.

— Отпустил?

— Тридцать девять и пять, Будэнов. Нет, это не рожа.

— Думаете, тиф?

Грин поджал свои тонкие губы, что-то дрогнуло у него в лице.

— Еще рано...

Грин не любил этого константинопольца — доктора Ставрипуло. Не любил он и Исмаил-бея и обоих армян. Он не любил врачей, которые знают только то (да и это сомнительно), чему их когда-то учили профессора. В последние годы хирургия делала гигантские шаги. Неважно, что ночью умерло четверо и что день не предвещает ничего доброго... Рэндолф Грин — ученик Листера, великого Листера, научившего мир тому, что карболка — враг миазмов и бацилл; он знаком с Пастером, переписывается с Бергманом и Шимельбушем, интересуется достижениями Пирогова и Склифосовского, которые, как он знает, сейчас где-то по ту сторону линии фронта... Он приехал сюда, в эту невыносимую для него страну, с единственной целью: проверить свои теории оперирования огнестрельных ран. Может ли он в таком случае сочувствовать врачам, подобным Ставрипуло? Да этот грек, если за ним не следить, способен начать операцию, даже не вымыв рук.

— Надо выждать, — добавил он бесстрастно. — Хорошо, что в нашем деле все ясно с первого мгновения.

Но Климент, которого внутренние болезни привлекали гораздо больше, чем хирургия, сказал:

— Если все же подтвердится Typhus exanthematicus [8] Typhus exanthematicus — сыпной тиф (лат.). наиболее вероятно, что доктор Ставрипуло заразился здесь.

— Почему именно здесь? Тиф гуляет по всему городу. При вашей грязи, вони, от которой некуда деться...