Стефан Дичев - Путь к Софии

Они сели в передней, закурили трубки с длинным чубуком.

— Почему ты не позвал кого-нибудь поопытней?

— Звал. Не поехали.

Прошло несколько минут. Джани вытер рукавом лоб и сказал:

— Если она умрет, он не вернется домой.

— Это будет не его вина, бей!

— Его или не его — все равно!

— Клянусь именем пророка, это несправедливо. Сказано же: не плати злом! Другие вовсе не захотели ехать...

— А ты почему так поздно их позвал? — мрачно взглянув на него, спросил Джани-бей.

— Меня не было дома.

— Вот как!

— А что? Разве я должен вечно торчать здесь? Стеречь ее? Ты же не сидишь все время у себя в гареме!

— А где ты был?

— Где был, там теперь меня нету! — огрызнулся Амир, досадуя, что приходится скрывать именно то, чем он рассчитывал хвастаться.

— Да ты что, капитан! Уж не забыл ли ты, с кем говоришь?

Джани-бей зло сузил глаза, вскинул натопорщенную бороду. Он, наверное, не отстал бы от Амира, пока не докопался бы до правды — такой уж у него характер, — если бы в эту минуту не приоткрылась дверь женской половины и оттуда не высунулась косматая голова Хашим-бабы. Они невольно вскочили.

— Дышит! — сказал Хашим.

— Жива! Слава аллаху!

Джани-бей отшвырнул слугу и кинулся в гарем. Но, не доходя до двери, остановился и пошел дальше на цыпочках. Тихо открыл дверь и заглянул в комнату Эсмы.

Климент убирал в сумку красную резиновую трубку, мать Амира стояла возле миндера, а Эсма уже сидела. Она была бледная, но глаза ее радостно блеснули, когда она увидела брата.

Минут через десять Амир пригласил доктора в большую комнату, где он принимал самых дорогих гостей, и, пока они пили кофе, Джани-бей рассыпался в любезностях — таким учтивым и разговорчивым он не бывал даже в обществе самых красивых иностранок.

— Ну, рассказывай, доктор! Что с ней стряслось? И как это могло случиться? — добродушно выспрашивал он Климента.

— Просто она проглотила острую косточку.

— Но она ела только плов, — возразил Амир, он все еще подозревал Кериман. — И больше ничего. Плов был с молодым барашком.

— Ну да. Именно у бараньих косточек часто бывают острые края. Видимо, господа, тут приложила руку и ваша знахарка. Она осложнила положение.

— Что еще за знахарка? — вскричал Джани-бей. — Почему я ничего про это не знаю, Амир?

— Очевидно, своими растираниями она загнала косточку глубже в пищевод. Отсюда и эти спазмы. Щипцами я не мог ее извлечь. К счастью, у меня был с собой зонд.

— Так, так, доктор-эфенди, это тебя аллах к нам послал, золотые у тебя руки... Ты знай, тебе от меня — вечная благодарность, — сказал Джани-бей и крепко пожал руку Клименту.

— Спасибо за добрые слова, бей, — улыбнувшись, ответил Климент.

— Кончится война и уберутся отсюда все эти англичане — сделаю тебя главным врачом нашей больницы! — посулил ему Джани-бей. — Даю тебе слово.

— Спасибо, бей, спасибо! Только бы поскорее война кончилась.

— Кончится, Климент-эфенди! Скоро большие дела начнутся!

— Тебе видней, бей!

«Ага, о том же намекнул и консул Леге моему брату. Но что именно будет!»

— Скажи ему, Амир! Скажи ему, чего мы ждем!

— Придет время — сам увидит, — сдержанно ответил капитан, шумно отхлебывая кофе.

Его ответ подсказал Джани-бею, что он слишком разоткровенничался перед гяуром, пускай этот гяур доктор Будинов, и он сказал с хитрой усмешкой:

— Что тут долго говорить — главное, что дни Гурко сочтены. Пусть аллах меня накажет, если в этом месяце мы не отгоним русских от Плевена...

Неожиданно открылась дверь, и Хашим-баба почтительно провел в комнату муллу из ближней мечети. Турки тотчас встали, поднялся и Климент.

— Все мы в руках всевышнего, — забормотал, входя, краснощекий мулла. — Да пребудет воля его, ибо сказано...

— Да будет так! — бесцеремонно оборвал его Амир. — Садись, выпей кофе, хаджи Хасан, будь нашим гостем... Она поправилась!

— Прошу вас извинить меня, господа, — начал прощаться Климент. — Завтра с утра меня ждет работа в лазарете...

— Надо, так иди, доктор! И еще раз спасибо тебе! И возьми вот это…

— Постой, бей, я плачу! — остановил Джани-бея Амир.

— Нет, нет, спасибо вам обоим! Мне уже заплачено, господа. Сегодня на укреплениях. Так вышло, что вы освободили моего младшего брата от работ.

— Вот как! — любезно отозвался Джани-бей. — Только одного? У тебя, кажется, есть еще один брат? Тогда пускай и он не ходит на работы!

Климент еще раз поблагодарил; они раскланялись, и все это было так удивительно, так невероятно, особенно если подумать, в какие они жили времена, что, когда Климент вышел на улицу и сел в фаэтон Сали, он не мог сдержаться и громко рассмеялся.

Ночью, когда Климент вернулся домой, Андреа сквозь сон выслушал, зачем его вызвал капитан Амир и что сказал Джани-бей, но тут же повернулся на другой бок и опять заснул. Утром, когда он спустился в кухню и увидел Косту в синем костюме, в котором тот обычно ходил в чаршию, он вспомнил про ночной разговор и про то, что бей освободил от работ еще одного члена их семьи. Но это не обрадовало его, а, наоборот, вызвало чувство стыда. Мрачно он сел за стол, молча поел и, сказав, что сегодня ему надо рано быть в школе, надел пальто, нахлобучил феску и вышел на улицу.

Уже светало, но густой туман не пропускал солнца. Выпавший за ночь снег тускло белел вокруг. Андреа поднял воротник пальто, засунул руки глубоко в карманы и зашагал прямо через площадь — мимо чешмы, где поблескивал ледок под тяжелыми заснеженными ветвями чинары. Андреа по привычке шел к центру города, где находилась прежде его школа, теперь превращенная турками в лазарет, и думал о том, что в жизни на самом деле правят себялюбие и мелкие, ничтожные интересы. «Взять хоть Климента, — размышлял он, — честный человек, а вынужден прежде всего заботиться о своих близких, а уж потом об остальных. Что это, инстинкт? Результат воспитания? А может быть, человеком движет необходимость или страх?»

В центре туман был не такой сплошной. Задувавший из боковых улиц ветер разрывал его и гонял клубами. Снег сверкал под солнцем бесчисленными золотистыми и голубыми искрами. Перед лавчонками горели жаровни. Несмотря на ранний час, улица становилась все более оживленной. Встречалось все больше людей, которые бодро и шумно приветствовали друг друга. Но, всматриваясь в лица прохожих, вслушиваясь в их голоса, Андреа обнаруживал, что почти все они говорят по-турецки, или по-гречески, ими по-черкесски и что среди них редко можно увидеть болгарина...

Ну и голова! Болгар-то всех увели! И только стариков, да калек, да чорбаджийских сынков, которые отвалили туркам золота, — да, только таких можно встретить! «А мы с Костой? Мы с ним из каких? Кем нас считают люди?» — спросил себя Андреа, и что-то оборвалось в нем. Он не ответил себе, что людьми консула или Джани-бея. Все в нем восстало против такой нелепой мысли, но стыд, пережитый утром, вдруг обернулся гневом и злобой. Те же чувства владели им, когда он накануне возвращался с укреплений. «Я не могу оставаться в городе! — подумал он опять, как думал тогда. — Уеду!» — Только на этот раз это была не просто угроза, а твердое решение. Андреа пошарил в карманах, хватит ли у него денег заплатить за подорожную, и без дальнейших размышлений быстро направился к полицейскому управлению.