Стефан Дичев - Путь к Софии

— Его превосходительство тут? — услышал он голос полковника, который остановил первого попавшего ему на пути адъютанта.

— Он все еще тут, ваше высокоблагородие!

Как, они идут к Гурко? Его ведут к нему! А он только что ругал полковника. Сейчас все произойдет именно так, как они мечтали с Костой всю дорогу. Генерал Гурко не может не понять его! Они подошли уже к знакомой Клименту двери, Сердюк постучал, и, как только изнутри прозвучало громко и сдержанно: «Да», — он быстро шепнул Карееву: «Подождите минутку» — и вошел, нарочно оставив за собой приоткрытой дверь, чтобы позвать их.

Климент тут же прильнул к оставленной в двери щели и вперил глаза в человека, который сидел чуть поодаль от письменного стола, положив ногу на ногу. Он пил чай, глядя куда-то на противоположную стену. Был он русый, с небольшой проседью, с густой раздвоенной бородой и синими пронзительными, упрямыми глазами. На шее у него, как раз там, где раздваивалась его пышная, внушительная борода, висел один-единственный серебряный Георгиевский крест. Значит, это и есть Гурко! Климент хотел припомнить, видел ли он его прежде, когда провозглашали здравицу и кричали «ура». Может быть... Это лицо, кажется, мелькало тогда в толпе. Но сейчас оно приковало к себе его взгляд своей сдержанной взволнованностью и строгостью.

— Ах, так вы еще тут, Александр Казимирович! — обернувшись, с живостью воскликнул Гурко, увидев входившего полковника. — Отправляйтесь! Отправляйтесь!

Они хотели продолжать празднество в офицерском клубе.

— Вот выпью чаю и тоже поеду... Шампанское, знаете ли, не для меня, просто не выношу его. Но каков денек, дорогой мой! Слава тебе, господи! Такая победа! — говорил Гурко, и его громкий энергичный голос, странно преображенный радостными нотками, звучал не повелительно и не резко, как этого ждал Климент и как это бывало обычно. — Что у вас? — он поднял на Сердюка свои синие, пронизывающие насквозь глаза.

— Простите, ваше превосходительство. В такой момент, разумеется, это не очень кстати.

— Говорите.

— Тут совершенно особый... Мне кажется, весьма важный случай.

«Особый! Важный!» — эхом отдалось в душе Климента. Этот полковник Сердюк, чье имя с такой надеждой произносили они с Андреа еще совсем недавно, пугал его. Но слава богу! Наконец-то… Два коротеньких слова, сдержанно произнесенных сейчас полковником, вознаграждали его за все унижения и муки.

— И что же вы можете назвать важным после сегодняшних событий, мой дорогой?

Выражение лица Гурко оставалось веселым, шутливым, даже немного насмешливым. Но от Климента, который неотступно следил за каждым его движением, не ускользнуло то, как энергично протянул он руку и поставил на стол чашку.

— Задержаны двое болгар из Софии при весьма подозрительных обстоятельствах, вернее, дали себя задержать, ваше превосходительство.

— Из Софии?

— Так точно.

— Ну, и чем же они подозрительны? Ведь это же болгары?

— Я сказал также, что есть некоторые обстоятельства. Но благоволите вы сами, ваше превосходительство, выслушать их. Один из них хорошо говорит по-русски. Прикажете ввести его?

— Да, да. Введите!

Сердюк обернулся, чтобы дать знак корнету, а в это время генерал Гурко встал и быстро подошел к карте, висевшей на противоположной стене. Растерявшийся, но все еще преисполненный веры в него, Климент, переступая порог, видел, как исчезли с русобородого лица и улыбка и шутливость. Тонкий, затянутый в длинный лиловый мундир, Гурко изменил не только выражение лица, но и осанку. Какая-то настороженность и напряженность ощущалась теперь во всей его фигуре, и голос его прозвучал резко, когда он произнес:

— Вы говорите по-русски. Как же так, откуда это у вас?

— Я окончил медицинскую академию в Петербурге, ваше превосходительство.

— В Петербурге. Но это обстоятельство, полковник, мы можем любую минуту проверить у наших врачей, не так ли? Давно вы закончили академию?

— В начале нынешнего года я возвратился к себе на родину, — ответил Климент, который, почувствовав симпатию генерала, говорил уже спокойно.

Овладев собой, Климент кратко изложил суть того, что он сегодня излагал уже дважды. Он рассказал о поимке Дяко и как Сен-Клер допрашивал русских офицеров; затем остановился на военных приготовлениях в городе.

— Так, так, — все более возбуждаясь, кивал головой Гурко. — Совпадают ли эти сведения с теми, которыми мы уже располагаем, полковник?

— Да, в значительной степени... В сущности, мы больше всего рассчитывали на этого Дяко, о котором здесь упоминалось, ваше превосходительство.

— Да, да, Дяко... Герой! Но, как видим, такие, как он, не перевелись! Так-то! Садитесь, доктор, прошу! Корнет, прикажите принести нам чаю!

— Одну минуту, ваше превосходительство, — поспешно остановил его Сердюк. — Разрешите подать чай чуть позже. Доктор не рассказал нам еще самое существенное. Говорите, Будинов!

Климент умышленно придержал для конца самую важную новость. Да разве можно ставить ее в один ряд со сведениями относительно каких-то обозов, госпиталей и редутов! Воодушевленный уже нескрываемым доброжелательным выражением лица генерала, он предугадывал, какое впечатление произведет на него эта новость, хотя некоторое время Гурко будет ошеломлен. Да, он отчетливо представлял себе это. «А после он меня обнимает, да, да. И это будет для меня самая большая награда, что они мне все-таки поверили до конца», — думал Климент и быстро, с бешено колотящимся сердцем стал рассказывать о предстоящем прибытии в Софию главнокомандующего Сулеймана и о подкреплениях, с помощью которых турки ставят себе целью превратить город в новый Плевен.

— Да о чем вы говорите?! — неожиданно прервал его с раздражением Гурко.

— О подкреплениях, ваше...

— Фантазия и вымысел!

— Но, ваше превосходительство...

— Молчите! Вы что же, нас за детей принимаете? Четыре пехотные дивизии... Целая новая армия! Где они могут взять ее в данный момент?

— Источник вполне достоверен, — спокойным тоном настаивал Климент, испугавшись неожиданной вспышки Гурко.

«Ну а что, если все это действительно вымысел и фантазия Андреа? — И эта возможность показалась ему куда более страшной, чем недоверие, которое вызвал к себе он сам. — Не выдумал ли все это его взбалмошный брат? И если все это фантазия и вымысел, тогда это ужасно, — лихорадочно думал в полном отчаянье Климент, и мелкие капельки пота выступали у него на лбу. — Но тогда это значило бы, что он не должен верить и самому себе — ведь Джани-бей, когда он спас его сестру, говорил ему то же самое, хотя не называл ни имени, ни численности... Нет, нет, Андреа не ребенок! И я еще не сошел с ума... И почему нашим освободителям это кажется таким невероятным? Разумеется, им хотелось бы, чтобы это было неверно...»