Максуд Кариев - Спитамен

Родители, слуги, все обитатели замка, знали о ее пристрастии купаться на заре и с некоторых пор перестали удивляться ранним выездам. Равшанак не отказывала себе в этом удовольствии даже поздней осенью, когда воздух уже настолько остывает, что первые снежинки успевают коснуться земли, и ранней весной, когда еще только зацветают подснежники, а река еще не успела слизнуть с берегов кружевную кромку льда. А теперь потеплело, и газели — она это видела! — переправляются через реку вплавь.

Вершин, еще покрытых снегом, коснулось лучами солнце, и они сияли, словно плавясь, а лощины у подножий были набиты, как ватой, туманом, и в них прятался мрак. Равшанак на полном скаку обернулась. Вдалеке был виден на крутом сером утесе замок ее отца, позолоченный восходом.

Лошадь хорошо знала дорогу, сама сбавила прыть, свернула на тропку и стала спускаться по откосу через густой и влажный от росы орешник. Все отчетливее доносился шум реки. А лес густел, все выше становились деревья, могучие платаны смыкали над головой кроны. Равшанак пригибалась в седле, ныряя под ветви, или, придерживая лошадь, раздвигала кустарник руками, и ее обдавало брызгами. Чаща наполнилась гомоном потревоженных птиц. Тропка наконец вывела на светлую зеленую поляну возле тихой заводи, которую обступали плакучие ивы, отражающиеся в сонной воде. То тут, то там раздавались всплески и разбегались круги — это рыба разыгралась поутру в ожидании солнца.

Равшанак спрыгнула на землю, из-под ног вылетел перепел, она вздрогнула и засмеялась. Вынула уздечку изо рта лошади, перебросила повод через седло и, ласково похлопав любимицу по шее, пустила попастись. Сама зашла под раскидистую чинару, укрывшую ее сверху от взглядов орлов, внимательно огляделась, сторожко прислушиваясь, и стала расстегивать зеленый бархатный камзол без рукавов, с разрезами по бокам, чтобы удобно было сидеть в седле. По зарослям пробежал, шелестя, ветерок. Она резко обернулась. Увидела сидящих на ветвях скворцов и улыбнулась. Это ее крылатая стража. Если даже какой-нибудь зверь станет подкрадываться, чтобы подглядывать за ней, они поднимут гвалт и снимутся всей стаей.

Равшанак разделась. Последней сняла с головы сетку, сплетенную из жемчуга в виде тюбетейки, собрала волосы в узел, обвязала красной лентой. Провела рукой по корявому стволу чинары, осторожно притрагиваясь к старым, зарастающим, и свежим, еще сочащимся, ранам на ее коре. Солнце еще не прогрело воздух, и тело девушки порозовело. Она повернулась к реке и слегка расставила ноги, приняла устойчивое положение и давай рассекать воздух то правой, то левой рукой, изгибаясь всем корпусом, словно наносила удары клинком, наискосок и вертикально, и уклонялась от встречных смертельных ударов. Разогревшись, подошла к лошади, утопая по колено в ромашках, вынула лук из колчана, висящего на луке седла, приладила стрелу, быстро обернулась и выпустила ее в чинару. Еще не стих комариный писк тетивы, а стрела со стуком впилась в дерево, совсем рядом с овальным темным пятном на месте срезанной ветки, в которое она целила. В кроне рыжим огоньком промелькнула белка и скрылась в дупле.

Равшанак взяла из колчана еще одну стрелу и на этот раз выстрелила, почти не целясь. Стрела с хрустом вонзилась в цель. Довольная собой, девушка улыбнулась, вложила лук в колчан и подошла к заводи. Дотянулась ногой до воды, ступню обожгло. Эта река брала начало у ледников, в ней и в пору саратана [34] Саратан — самая знойная пора лета. вода была такой холодной, что ломило зубы, если сделаешь глоток. Равшанак постояла, любуясь своим отражением, провела руками по бедрам, пружинисто оттолкнулась сильными ногами и почти бесшумно ушла под воду, словно развела руками ее прозрачный полог. Белорыбицей промелькнула в зеленоватой глуби и, энергично работая ногами и руками, пересекла границу тени и света, а солнце среди водорослей и стеблей кувшинок тотчас отыскало ее взглядом.

Лошадь заметила, что хозяйка бросилась в воду и подбежала к краю заводи. Вскинув голову, тревожно раздувая ноздри и пофыркивая, она не сводила взгляда с поверхности воды; наконец забила копытом и заржала. Равшанак вынырнула почти на середине реки и, белозубо улыбаясь, поманила ее рукой. Лошадь бросилась в воду, взметнув каскады брызг. Доплыв до хозяйки, повернула обратно. Но заметив, что та не ухватилась ни за гриву, ни за хвост, отстала, опять описала полукруг и подплыла к ней. Благодарная Равшанак ласково потрепала ее по холке и, прижавшись лицом к ее морде, шепнула на ухо: «Плыви, плыви к берегу, я еще покупаюсь…» И лошадь поняла, поплыла, вытянув шею, разметав по воде гриву, и время от времени оглядываясь.

А девушка резвилась, подставляя лучам ласкового солнца то один бок, то другой, хлопала по солнечным зайчикам, подбрасывала вверх пригоршнями воду и ловила ртом, ныряла и кувыркалась…

Натешившись, обласканная рекой и солнцем, поплыла к берегу саженками. Лошадь радостно заржала, защекотала мягкими трепетными губами ее шею, плечи, слизывая с них капельки влаги. Равшанак, смеясь, отмахнулась и направилась к чинаре, под которой оставила одежду, на ходу развязала алую ленту на голове, и волосы черным водопадом хлынули вниз, укрыв плечи. Она долго вытирала льняным полотенцем густые волосы, но те никак не просыхали, завивались, и сколько она ни расчесывала их гребнем из слоновой кости, они упрямо сворачивались на концах в колечки.

Она бросила на мягкую траву тонкий войлочный коврик и легла. Крона чинары была пронизана тысячами золотистых стрел, которые сыпались в траву, как дождь, скользили по ее прекрасному телу, слепили, и она заслонила глаза рукой. Она могла лежать так очень долго и слушать многоголосый хор птиц, которые, должно быть, тоже встречали Навруз и пели в это утро лучшие свои песни; она чувствовала, как солнце постепенно изгоняет из нее прохладу речных объятий, которыми она наслаждалась всего несколько минут назад, а теперь ее продрогшее тело жаждало тепла и млело от прикосновений игривых лучей. Но вскоре ей опять станет жарко и снова захочется речной прохлады. Ах, это женское непостоянство, ах, эта перемена чувств!..

Что это с ней, прекрасной Равшанак? Почему у нее вдруг затрепетала грудь и из-под руки, которой она прикрыла глаза, выкатилась слеза, скользнула к виску и исчезла в колечках волос? Что так взволновало сердце ее?.. А что может волновать девичье сердце в ту пору, когда бутон ее юности разворачивается в волшебный цветок, которому надлежит быть сорванным?.. Как бы счастливо ни жилось девушкам в отчем доме, какими бы баловницами родителей они ни были, каждой из них предстоит горечь разлуки с ними. Так повелось от роду. Но справедливо ли это? Нет, нет, нет!.. Едва окрепнут крылья, она вынуждена лететь невесть куда, чтобы оказаться среди совсем незнакомых людей чужого рода и племени и вить свое собственное гнездо.