Валентин Рыбин - Семь песков Хорезма

Когда отряд подошел к Чушка-келю, здесь гремели залпы. Маленький гарнизон Акбулакского укрепления отражал одну за другой атаки хивинцев. Занесенная снегом крепостца, прилепившаяся к Кабаньему озеру, не подоспей русский отряд, была бы разгромлена, сожжена Увидев русский отряд, идущий со стороны Эмбы, хивинцы, прежде чем отступить, подожгли все стога, оставив казацких лошадей без сена. Грянул бой. До 700 человек хивинцев погибло у озера, остальные бежали к Усть-Юрту. В пылу сражения казаки некоторое время преследовали хивинцев, однако скоро опомнились и вернулись назад. Шуточное ли дело — до Хивы еще 800 верст- горы с обрывами, барханные пески... К тому же нерадостная весть пришла с Каспия: высланный из Александровского укрепления транспорт с продовольствием на шестистах верблюдах разгромлен хивинцами, а провожатые, в их числе корнет Аитов, взяты в плен.

Труден был путь вперед, но еще тяжелее отступление. Из пяти тысяч солдат и офицеров вернулись меньше четырех тысяч, причем все простывшие н больные цингой Из десяти тысяч верблюдов осталось чуть больше тысячи Сам Перовский е больным генералом Молоство-вым и несколькими офицерами в кое-как сколоченных санях и возках, запряженных верблюдами, с трудом добрались до Уральской линии и остановились в крепостце Ильинской Отогревшись в теплых казацких избах, двинулись штабисты со своим командующим в

Оренбург. В город въехали в ночь с 13 на 14 апреля; днем не рискнули, боясь людского осмеяния и позора. Однако и ночью вышли оренбуржцы встретить своего «горе-Наполеона», как его тут прозвали.

На другой день Перовский отправил донесение военному министру и самому государю императору. В письме просил разрешения на новый поход: удавленное самолюбие Перовского жаждало оправдания, и ценой этому могло стать только завоевание Хивы. Ответ не замедлил себя ждать. Чернышев сухо сообщал, что новый поход невозможен, и вместе со столь кратким ответом занесе на была в Оренбург реплика, сказанная в Петербурге князем Меншиковым. «Для нынешнего царствования довольно и одного такого неудачного похода».

Скомкав послание Чернышева, Перовский пригласил к себе генерала Толмачева, выкрикнул, пунцовея от ярости:

— Поезжай, Толмачев, на треклятую Эмбу, взорви к чертовой матери эти поганые укрепления Как сделаешь — доложишь мне. И не вздумай лукавить!

Генерал Толмачев в точности исполнил распоряжение военного губернатора.

Аллакули-хан устроил в Ливе и во всех больших и малых селениях Хорезма празднество. Всюду гремели карнаи и пищали сурнаи, на площадях выступали мас-карабазы и канатоходцы. Непревзойденные в криках глашатаи возвеличивали непобедимого и несравненного льва вселенной, маградита Аллакули-хана. Переполненный гордостью, хан с сановниками и амалдарами совершил поклонение у гробницы святого Палван-ата. Всего год назад, когда хан узнал о том, что русские готовятся к завоеванию Хивы, он здесь же молил: «О святой Палван-ата, защити меня и всех моих правоверных от поганых урусов: напусти на них болезни и мор, холод и голод. Пусть они, как дикие свиньи, пожрут друг друга от голода...» Суровая зима распорядилась почти так, как он хотел. В эту зиму не только в киргизских степях, но и во всем хивинском ханстве ударили невиданные морозы: в городах и кишлаках померзли фруктовые деревья н виноградники, погибли несметные стада сайгаков и джейранов.

Но не победой был обрадован Аллакули-хан и не предначертанием Аллаха о судьбе Хивы. Да и была ли победа, когда за Усть-Юртом у русского укрепления пало свыше семисот воинов?! Счастьем хан считал то, что не добрались урусы до Хорезма, не разорили его города и кишлаки, не побили и не угнали в плев жите лей, не сокрушили Хиву и не отрубили ему. Аллакули-кану, голову. Напуганы были в сановники хана. Внешне они радовались, но в стенах дворца глухо переговаривались между собой: «Видит Аллах, урусы не успокоятся на этом. Не мы остановили Перов-пашу, а лютые морозы. Со злости он крепость на Эмбе взорвал и казакам своим приказал скакать в степь и жечь кайсакские аилы, пока не останется ни одного, и путь в Хорезм будет свободным. Настала пора умилостивить русского «дракона!» Дрогнувшего от своей «победы» хана смущал елейными речами пленный прапорщик калмык Аитов, которого Аллакули-хан то и дело требовал на беседу: «Утихомирься, повелитель, подави в себе ярость. Нет спору — ты бы мог, при твоей мудрости и храбрости твоих воинов, завоевать весь мир, но зачем нести народам горе?! Напиши русскому государю мирное письмо, верни ему рабов...» Прапорщик заботился о себе! мечтал, как бы ему самому вырваться из неволи, и не думал, что делает большое дело.

И вот уже слухи распространились по Хорезму— хан скупает у рабовладельцев русских невольников за тройную цену, а принимает их на площади у дворца преданный ханский слуга Атанияз-ходжа, который и повезет невольников в Оренбург.

В поместье мехтера принес эту новость Сергей. Засуетились, забегали кузнецы, конюхи, работники на скотном дворе и вся прочая чернь, каждому хотелось поскорее вырваться из неволи. Вот уже суды-пересуды пошли: «Наконец-то пришла божья милость! Да отсель, из этого черного ада, без портков бы всяк убежал — была бы только на то ханская воля. А тут хан Аллаку ли совсем, гляди, от добра поглупел: каждому, кого отправляет, дает в дорогу по одному золотому тилля, по мешку муки и на каждых два человека одного верблюда. Эх, долюшка-доля, угодить бы в число этих четырехсот двадцати счастливчиков!». Смекнули тут рабы, что здоровых да сильных Юсуф-мехтер не отдаст, «заболели», заохали все сразу, дела забросили. Пришлось мехтеру нукеров с плетками послать на скотный двор! Плач, крик, ругань понеслись на все подворье. А в доме Сергея в это самое время Татьяна стояла на коленях и, плача, молила мужа:

— Сереженька, милый, да пощади ты нас с сыном, не дай помереть на чужбине! От тебя мы с Кирилкой зависим, а не от хана. Отправь нас в Оренбург, а сам потом сбежишь. Я тебя буду ждать... Бога буду молить, чтобы вернулся ты ко мне. В Матвеевке у нас глушь берендеевская, ни приставов, ни городовых нет, бояться нечего. Будешь жить припеваючи. Поле вспашешь, зерно посеешь, хлеб обмолотишь, и лежи себе на печи; Печь-го и сама истоплю-ка!

— Ох, Татьяна, не любишь ты меня. — Сергей заскрежетал зубами. Тошно стало от мысли, что уедет она, а ему здесь одному век маяться. — Себялюбка ты, Татьяна, ох, себялюбка! О себе только и думаешь, а другие пропади пропадом.

— Сереженька, да Бог с тобой! Ты о чем говоришь-то? Это я-то о себе думаю? Да о тебе и о сыне нашем в первую голову мысли мои. А ежели ты по-моему не могешь соображать, то это оттого, что ты трусишь, Сережа. Сибири все боишься... А кому ты теперя нужен? Да о тебе давно все забыли. Подумаешь, офицерика какого-то тюкнул. Да тут, в Хиве, каждый день головы рубят и вешают, на другой день уже и не помнят, кого казнили. И в России так.