Валентин Рыбин - Знойная параллель

— Слушай, Федор, может разместим туркмен в бывшей усадьбе Карла Эдуардовича? Два этажа, балконы, фонтаны и прочее,— предложил я.

— Опоздали малость,— отвечает Улыбин.— В усадьбе фабриканта нынче больницу открыли для рабочего класса. А вот те дома...— Он подзывает меня к окну и показывает на два двухэтажных деревянных дома, которые стоят прямо в лесу.— Помнишь, в них служащие конторы и всякая чиновничья мелочь жила?

— Помню, как же не помнить.

— Ну вот,— продолжает Улыбин.— Эти дома пустуют. И ключи у меня.

— Спасибо тебе, Федор,— говорю.— Завтра отправлюсь к самому Михаилу Ивановичу Калинину. Так и доложу, что есть, мол, помещения для жилья.

Сели ужинать. Тут Верка, дочь Федора, приходит с работы. Когда я уезжал, ей девять годов было, а теперь девушка. Чуть-чуть помоложе моей Зибы. Ну, встретились, как полагается. Познакомил я ее с женой, попросил, чтобы поухаживала за ней, пока я в Москве буду. Верочка, разумеется, рада. Только познакомились, сразу нашли общий язык. Потянула Зибу в свою комнатушку, там принялась ей показывать книжки да фотографии. Бог их знает, чем они там занимались, пока мы с Федором всяческие проблемы решали. В конце концов Федор устал и говорит:

— Ну что, Саня, занимай со своей женушкой третью комнату. Там и живите покуда. Мне ведь что? Мне еще веселее с тобой.

Утром чуть свет я отправился на станцию. Сел з поезд, подался в Москву. К Михаилу Ивановичу Калинину не попал. Проводили к одному из его помощников, которому поручено было заниматься туркменскими вопросами. А у него целая документация по устройству туркменской молодежи. И письма, и телеграммы от туркменского оргбюро. И даже списки, кто именно едет. Я, например, даже и не подозревал, что помимо Реутова и Твери и в другие места едут учиться туркмены. Оказывается, целая группа шелководов собирается на шелкомотальные фабрики Самарканда, будущие работники Полторацкой ГРЭС — в Баку. И высший, государственный аппарат для Туркмении создается. Отобраны наиболее инициативные, преданные партии и Ленину комсомольцы и коммунисты. Им отведено бывшее поместье какой-то мадам Корзинкиной в Серебряном Бору. Теперь этот дом будет называться Туркменским домом просвещения. С него, собственно, и начался мой разговор в Кремле с помощником председателя ЦИК.

— Вам надо будет встретиться с директором Дома просвещения. Вот его адрес. Гостиница «Европа». Номер 36. Спросите Иомудского. Скажете, что я прислал.

— Непременно навещу его,— согласно киваю я.

И начинаю высказывать свои соображения по поводу размещения. А он рассердился вдруг:

— Товарищ Природин! Вы за кого меня принимаете? Вы что же думаете, я должен каждым отдельным домом и квартирой заниматься? Может, еще каждой лавкой и печкой? Вам раз и навсегда надо уяснить, что вы ответственный за целый участок работы. А участок ваш — не только размещение туркменочек, но и устройство их быта, работы, учебы и культурного отдыха. Так что будьте любезны смотреть на порученное дело масштабно, с государственной точки зрения! По этому вопросу я вас выслушаю, когда отчитываться будете. А сейчас действуйте. И чтобы без жалоб! Побольше собственной инициативы. Размещайте пока на свое усмотрение, а через год-другой мы построим специальный дом для туркмен, обучающихся в Реутове. Архитектор уже есть, работает над проектом. И проект здания чисто в национальном стиле.

— Все ясно,— говорю.— Только еще вопрос такого характера. Там, в Полторацке, товарищи мне говорили, будто Реутовка целиком будет передана туркменской республике. Так или не так? Сомневаюсь что-то. Думаю, просто учиться они тут будут, на положении гостей.

— А вот и зря сомневаетесь, товарищ Природин! — опять сердится помощник председателя ЦИК..— Реутовскую прядильную фабрику мы отдаем туркменам и называться она станет: «Реутовская прядильная фабрика туркменской государственной мануфактуры». Так что, слово «гости» — самое чуждое слово сейчас для нас. Хозяева мы все. И русские, и туркмены — все, у кого корень бедняцкий,— нынче хозяева страны. Так что, приезжие твои должны себя чувствовать полными хозяевами — и того дома, в каком будут жить, и фабрики, и собственной своей судьбы.

— Спасибо,— говорю.— Мне все ясно. А теперь скажите, когда прибывает поезд с делегацией?

— Пока не скажу. Заходите, интересуйтесь. Как только выедут из Туркмении ваши бригады, я скажу.

— Разрешите идти?

— Сразу видно бывшего командира! — восклицает помощник.— Только не забудьте, зайдите к этому бывшему хану... Иомудскому.

— Сейчас же зайду.

Выхожу и только тут до меня доходит: «Неужто тот самый хан Иомудский, за которым я в Персию, на реку Гурген ездил?»

Стучусь в 36 номер. Открывает дверь высокорослый юноша. Костью широк, лицо такое, что не поймешь: то ли европеец, то ли туркмен, и выговор чисто русский, даже с какой-то волжской припевкой:

— Вам кого? Вы, видимо, обознались номером.

— Иомудский здесь живет? — спрашиваю.

— Здесь,— удивленно отвечает юноша и зовет.— Папа, к тебе пришли.

К двери выходит бывший полковник Иомудский, сутулый, облысевший, скользнул взглядом и не узнал меня.

— Здравствуйте, Николай Николаевич. Не узнали?

— Да нет-с, не признаю что-то. Из военных?

— Комиссар красный, — говорю. — Природин. Быстро забыли.

— Да-да-да! — спохватывается он. — Вспомнил, как же! Это же вы с двумя товарищами в Кумыш-тепе приезжали! Но не узнать вас. Ей-богу, не узнать! Возмужали и пополнели, что ли?

— Может быть. Ну, как ваша судьба складывается? Вижу, нашли свое место в жизни?

Иомудский подобрел как-то сразу, засуетился:

— Что же мы стоим у порога? Входите, раздевайтесь. Присаживайтесь. Милости просим.

Иомудский предлагает кофе, поскольку вино, по его признанию, он не употребляет. Наполняет маленькие голубые чашечки кофе и словно бы спохватывается:

— А это мой младший сын. Вы, должно быть, помните его?

— А как же! — говорю. — Сразу не узнал, а как пригляделся, ну так и стоит теперь портрет мальчишки в глазах, который в чайхане у Серебряного бугра два фунта конфет купил

— Неужели помните! — радостно восклицает юноша. — И звать как — помните?

— А как же, — говорю. — Зовут тебя Караш, Помню и то, как вы переживали, когда ваш старший, офицер-гусар с актрисой во Францию убежал.

— Да,— вступил в разговор Иомудский.— Старший мой, Хидыр, пошел иной дорогой. Во Францию, в Париж подался, один бог теперь знает: жив или пропал где-нибудь? Бедовая голова. Родиной поступился. А как без нее, без родины? Долго об этом я думал там, в Кумыш-тепе, и пришел к выводу — без родины — всякому смерть! Не будь детей да жены, я бы наверное пустил себе пулю в лоб. Жалко их стало. Рассуждать стал. А раз пустился в рассуждения, значит, пошел на смирение. Ну, тут вы, товарищ Природин, к счастью моему подоспели. Вам я век буду благодарен...