Валентин Рыбин - Знойная параллель

Незаметно подъезжает наш поезд к станции. Смотрим, весь городок Реутов сбежался встретить гостей из Туркмении. И парни, и девчата, и старухи со стариками, и дети. Гармонисты, конечно, тут же. Еще и на перрон не вышли, а уже слышим поет гармонь.

Выходят мои делегаты из вагонов. Сначала парни. Затем девушки. Несмело выходят. Тут, конечно, инициатива должна быть с реутовской стороны. А инициативы реутовским девчатам не занимать. Гляжу, бегут навстречу, вручают приезжим цветы, обнимать всех подряд начинают, под руки берут. Знакомятся. Пытаются понять друг друга. Русские вовсе туркменский язык не знают, а туркмены — кое-как по-русски говорят, коверкая слова. Только и слышно: то тут, то там смех всплескивается. Поскольку встречающих очень много, решил я речь сказать. После меня выступил директор, а потом прокричали все «ура» во имя интернационала и крепкой дружбы, и пошли, запрудив всю улицу, к фабрике. Дома, которые отвели для приезжих, — рядом с фабрикой. Прямо около фабричной ограды. Ну, веселье и тут долго еще продолжалось.

На другой день после приезда гости сходили в баню, знакомились с городом. Смотрю, у Зибы и Веры еще одна подружка появилась. Вера говорит мне:

— Александр Фомич, я решила обучить ровничному делу не только Зибу, но и Айгуль. Она очень хочет, чтобы я ее обучала.

— Ты, молодец, Верочка, — говорю ей. — Если все, как ты, рьяно за дело возьмутся, то не пройдет и месяца — и приезжие туркменки будут работать на машинах.

— А они насовсем к нам приехали? — спрашивает Вера.

— Выучатся и уедут, — отвечаю.— Они у себя текстильную фабрику будут строить. Вот пока фабрика выстроится — и приобретут себе специальность. Индустрия, одним словом, рождается на земле кочевников. Поняла?

— Поняла.

— Ну раз поняла, то и всем своим подругам объясни, что к чему. А вообще-то не сегодня-завтра общее собрание проведем.

Собрание, правда, немного позже состоялось. Приурочили мы его к открытию Первого съезда Коммунистической партии Туркмении. Избу-читальню к тому дню переименовали в библиотеку. Собрались в ней.

Товарищи из постпредства в гости пожаловали. Выступили мы, зачитали приветственную телеграмму, присланную туркменским правительством. Потом взяли обязательства: жить, работать и учиться, как завещал нам Владимир Ильич. А вечером был концерт...

Вслед за торжествами потянулись трудовые будни и учеба в ликбезе. Жили с год, даже больше, в этих двух деревянных домах. Потом выстроили огромный дом, круглый, в виде кибитки. На открытие его приезжал сам Председатель Совнаркома Туркмении Кайгысыз Атабаев... Справили новоселье. Свадьбы были. Многое забылось, многое в памяти осталось и никогда не забудется.

Не забудется, как в день Первого туркменского съезда сняли девушки яшмаки и повязали красные косынки. Моя Зиба тоже. А домой вернулись, глядим — мать моя сидит.

— Здравствуй, мама, — говорю. — В гости пришла?

— Да и в гости, и не в гости, — отвечает. — Пришла просить, чтобы в свой дом жить шли. Измытарились мы с отцом без вас. Жизни нет. Тоскуем ведь. Отец давно тебе простил самовольство.

Тут я опять рассердился:

— Меня прощать не надо, мама. У меня за мою жизнь будет тысяча всяких самовольств, которые не понравятся отцу и тебе. Мы с Зибой люди новые. У нас и обычаи, и порядки новые, социалистические. А насчет того, чтобы вернуться, тут надо просить мою жену. Вы не одного меня оскорбили, но и ее. Я-то могу все простить, как родителям, а она — не знаю.

Мать ласково посмотрела на Зибу:

— Доченька, неужто так и не простишь дураков старых?

А Зиба уткнулась ей в плечо, да и заплакала. Немного погодя взяли свои чемоданы и отправились в отцовский дом...»

На этом отцовская запись заканчивается...

Утром за нами заехали. Мчимся по проспекту к вокзалу. Уже рассвело. Восток окрашен заревом надвигающегося солнца. Высокие клены и акации рдеют на фоне зарева. Деревянное здание вокзала словно дремлет. Пассажиры спят на скамейках.

Выходим на перрон. Тут пока никого нет. Но вот начинают подтягиваться корреспонденты газет и радио. Многие мне знакомы. Перед самым приходом поезда подлетает крылатый грузовик киностудии. Братцы-киношники установили «юпитеры» еще с вечера. Сразу включают их, и на перроне становится по-праздничному светло. А вскоре подошел и скорый поезд. Делегация, не спеша, выходит из четвертого вагона. Сначала две молодые женщины, затем Вера Улыбина. Такая же, какой я ее видел в сорок восьмом. Ничуть не изменилась. За ней спускается на перрон седоусый старик. И вот я вижу, как моего отца словно чем-то подтолкнули сзади: ринулся вперед, руки развел, кричит:

— Федор! Федор, брат ты мой! Вот, признаться, не ожидал! Ей богу, не ожидал!

Отец обнимается с Федором. Я сразу догадался: это тот самый Улыбин, красный командир московского отряда и к тому же — отец Веры. Она тоже обнимается с Айгуль. Обе плачут на радостях. И мама моя целуется с Верой Федоровной, и тоже плачет. Плачут от счастья, от радости встречи, а фотокорреспонденты щелкают аппаратами. Сверкают блицы. Киношники трещат своими «шарманками». И истые газетчики с записными книжками и авторучками от одного к другому бегают. Я стою рядом с отцом и Федором Улыбиным, а корреспондент «Туркменской искры» забрасывает их вопросами.

— Не секрет, — спрашивает он, — о чем вы вот сейчас говорите?

— Что ж, по-вашему, нам и поговорить не о чем? — баском отвечает Улыбин. — Я вот лично простить своему комиссару Природину не могу его оплошности.

— Позвольте, что за оплошность?

— А то, что всю гражданскую вместе прошли — пуля его не взяла, в Отечественную выжил, а в землетрясение ногу не уберег. Прямо наказание какое-то. Хоть не оставляй одного. Словно дитя малое!

Улыбин шутит, и отец посмеивается с ним. А корреспондент записывает в книжицу какие-то одному ему известные мысли.

Гостей отправляют в гостиницу. Улыбина мы с отцом тянем к нам домой. А Айгуль и мама моя увозят в старый текстильный городок Веру Федоровну.

Официальная встреча намечена на вечер: успеют старые друзья наговориться и отдохнуть.

— Жарковато, жарковато у вас, — тяжело дышит Улыбин. — Чую, жара не для моих семидесяти. В молодости вроде и не чувствовал ее. Ты-то, видать, молодцом держишься, коли не бежишь умирать на родину, — говорит он отцу.

— Да ведь трудно теперь сказать, где она — родина, — отвечает серьезно и раздумчиво отец. — Я ведь почти сорок лет отдал Туркмении. — И помолчав, прибавляет: — Да разве я один? Многих теперь и пряником не заманишь в родные деревни, хотя там — и грибы, и смородина, и прочая ягода.

Слово за слово, и старые вояки начинают вспоминать молодость. Вот уже о Ташкенте разговор заходит, о Бухаре. Я потихоньку ухожу от них и сажусь в своей комнате за стол.