Валентин Рыбин - Море согласия

Конь, оружие, добыча — многие клюнули на шахскую приманку. В Астрабад отовсюду стекались легковерные полуголодные кочевники. Тут же формировались сотни и уходили в глубь Персии.

Однако не все вняли призыву персиян. Не отозвались сумбарские гоклены, гасанкулийские, челекенские иомуды. Каджары заранее знали, что с этими нелегко будет найти общий язык. «Звонкими посулами их не купишь». В один из дней к Челекену потянулись арбы, груженные пшеницей, тканями и домашней утварью. Повезли муку и сахар.

Вербовщики ехали в седлах, а впереди неслась весты «Караван шахской жены был задержан на турецкой границе и подвергнут оскорблениям. Правоверные, подымайтесь все, как один, чтобы проучить кичливого султана Махмуда! Да сгинет в преисподнюю обидчик, поправший честь солнцеликого, запятнавший зеленое знамя пророка!»

Останавливались в каждом кочевье. Но не находили нигде ни души. Некоторые поселения после нашествия Кутбэддина-ходжи были брошены иомудами, в других — никого не было оттого, что люди бежали, завидя каджаров. Так, не задерживаясь в Гасан-Кули, Чикишляре, Ак-Тепе, персы к вечеру подъехали к проливу, отделявшему Челекен от материка.

Распрягли коней, поставили шатры, разожгли костры на берегу. Арбы превратили в походные легкие лавки.

Увидев ночью огни, челекенцы зашевелились. Давно уже прослышали они, что Джадукяр вырядился в доспехи персидского полководца и теперь мутит прибрежные племена. Ожидали: вот-вот приедет он сюда — и ожидание оправдалось.

Сторонники Кията вместе с его семейством, выйдя ночью, смотрели вдаль на огни и ругали предателя и перебежчика. Таган-Нияз в ярости ходил по берегу, ругался, сжимая кулаки: — Не произносите подлое имя, не называйте его туркменом! Ни в одном племени не было еще человека, который смог бы служить трем повелителям. Шесть лет назад это чудовище возглавляло наши племена. Потом пять лет подряд он исполнял волю Мухамед-Рахим-хана. А теперь — слуга шахиншаха! Гореть ему в геенне огненной проклятому!

— Не приведи аллах, — вторила брату Кейик-эдже.— Как подумаю, что этот детеныш шакала ел из моей посуды, ночевал на ковре рядом е Киятом, — душа обжигается пламенем...

Стоявший рядом с матерью Кадыр-Мамед тоже плевался и предлагал:

— Надо плыть на Дарджу к Махтум-Кули-хану... Надо сказать, чтобы он напал на каджаров в отрубил колдуну голову...

— Силы не равны, племянник, — отзывался Таган-Нияз. — Нападешь, да и сам без головы останешься. Подождем малость. Придет время, и до колдуна доберемся, А сейчас главное — людей удержать, чтобы в войско к нему не шли. Только чем удержишь — ума не приложу, Был бы хлеб, рис — все бы отдал, но у меня у самого последние зерна в котле...

В тот же час такие же точно речи вел со своими домочадцами Булат-хан. Остальные островитяне, опухшие от голода, сразу же, как прослышали о наборе в войско, решили для себя: «Надо идти, только это и спасет от голодной смерти». Завидя огни, пришли они к кибитке Кеймира, вызвали его и начали упрашивать, чтобы отвез их на своем киржиме в каджарский стан,

Пальван стиснул зубы, за голову взялся, Был он удальцом, не из робкого десятка. Если б сейчас позвали его бить каджаров, раздумывать бы не стал. Но просьба отвезти к ним бедняков испугала и обозлила его.

— Эй, люди, опомнитесь! — закричал он, оглядывая толпу. — За кого воевать идете?!

— А по-твоему — умирать с голоду! — послышалось в ответ.

— У тебя-то есть чем жену, мать кормить, Привез из Кара-Су!

— Сытый голодного не поймет!

— Пощади, пальван!

— Отвези на землю, пальван!

Толпа батраков окружила Кеймира со всех сторон. Деваться некуда. Отчаявшись, он сорвал с головы тельпек, ударил им об землю и пошел в кибитку. Оттуда вынес полмешка риса, сказал:

— Вот, берите... Это все, что у меня осталось... Берите, но не толкайте меня на предательство!

Никто не прикоснулся к мешку. С минуту люди молчали, переминаясь с ноги на ногу, а потом опять зароптали, начали упрашивать.

— Пальван, разве мы предатели?!

— Не мы предаем! Ханы нас предают! Пусть расплатится Булат-хан с нами, тогда мы не пойдем к каджарам!

— Где тот хлеб, о котором говорил Кият-хан?! Словами сыт не будешь. Кият нас накормил словами, а сам теперь где-то ест с урусами лучшие куски!

— Пощади, пальван, жизни наших жен и детей на твоей совести!

Дрогнул Кеймир. Кровью облилось сердце. Скольких бедняков унесла в этот год голодная смерть. Сколько новых лоскутов прибавилось на бугорках мазара. В основном умирали старики и дети, а те, кто не сдавался, крепился кое-как, гоже одной ногой в могила стояли. Даже мужи семейств — народ сильный, — и те стали сдавать в последнее время. Уже не шли они по утрам на соляное озеро, не черпали из колодцев нефть, не ныряли под воду за кусками нефтакыла, коим было устлано дно. Изнеможденные, с опухшими ногами и лицами, с отекшими глазами, сидели они в холодке, ждали помощи бог весть откуда. Надеялись, что облегчит аллах страдания. Ведь не для того он создавал их, чтобы вот так, бесславно, отправить на тот свет! Должен же помочь всевышний! И не всевышний ли прислал каджаров с хлебом? Эта коварная догадка еще сильнее подхлестнула батраков. Люди стали настаивать, что хлеб самим аллахом послан. Кеймир в отчаянии махнул рукой:

— Берите киржим! Вон он стоит. Берите, плывите...

Толпа бросилась к берегу, а пальван, оставшись возле юрты, ругал всех на свете: и ханов, и себя, и аллаха, и людей, коих народилось много, а кормить нечем.

Из кибитки вышли Лейла с сыном и мать. Остановились рядом, стали утешать. Пусть едут люди воевать. Хуже, чем здесь, им не будет. Здесь их ждет смерть неминуемая, а там, может, и выживут, да с добычей вернутся.

Кеймир промолчал, ничего не ответил. Взял у Лейлы сына. Покачивал его на руках и смотрел, как усаживалась на киржим первая группа земляков. Пальван думал: «А чем же мне кормить семью? Не отправиться ли в войско тоже?» Но нет, на такое он не мог пойти — это запятнало бы имя и честь отца.

Войдя в юрту, он уложил сына в постель, сел рядом и принялся обстругивать ножом широкую доску — ложе будущей колыбели сына. Он уже много дней подряд возился с ней, но работа продвигалась медленно

— Бедный мой Веллек-джан, — прижимая малютку, посмеивалась Лейла. — Ты и не знаешь, и не подозреваешь, как старается для тебя отец. Ах, какая будет у тебя колыбелька!

— Конечно, не такая, в которой растили тебя, ханым: у тебя была разрисованная райскими птичками, но колыбелька у сына твоего тоже будет хорошая. Правда, Веллек-джан? — Кеймир легонько потрепал ребенка за щечку. Лейла прижалась к руке мужа:

— Кеймир-джан, не напоминай мне о старом доме, — попросила она. — В последние ночи мне снятся такие нехорошие сны, То орел меня клюет, то на козе я еду верхом; как бы не случилось беды.