Валентин Рыбин - Море согласия

— Значит, Якши-Мамед уехал в Тифлис? — немного повеселела Кейик.

— Ай, Якши-Мамед, где бы он ни был, все равно не пропадет; — ободрил сестру Таган-Нияз.

В этот момент в кибитку вошел Кият-хан. Поздоровавшись с женой, он спросил о Кадыр-Мамеде. Старуха ответила, что сын принимает рыбу у батраков — уехал на Огурджинский остров. Кият огляделся по сторонам, чувствуя, как далеко отошел от этой женщины и ее вещей. Когда-то все в этой кибитке нравилось ему, а теперь тошно на все смотреть. И сама Кейик с желтоватыми настороженными глазами, обвисшим морщинистым подбородком вызывала чувство отчужденности.

— Проходи, садись, хан,— сказала она, поддразнивая.— Слава аллаху, не забыл совсем обо мне.

Таган-Нияз поднялся с ковра и, деликатно сославшись на то, что его ждут в своей семье, удалился.

— С сыном, значит, не виделся? — спросила старуха.

— Нет, не удалось.

— Знаю, мне рассказал брат. Но разве ты не мог по* требовать у этого Ярмол-паши нашего птенца? Или он всю жизнь его там держать будет!

— Не лезь не в свои чарыки,— посуровел Кият.— Не за тем я к тебе пришел, чтобы выслушивать бабьи жалобы. Ты расскажи, как дело вела без меня. Почему батраки сидели, на солнышке грелись, а соль не рубили и нефть не черпали?

Старуха злорадно засмеялась:

— Ты, когда увозил урус-барана и его людей, почему мне не сказал: «Бери все в свои руки!» Пошел к Мулла-Каибу, ему доверил остров. С него и спрашивай, хан!

— Но и ты не сидела на месте. Люди говорят, харваров двести соли продала русским купцам. И пошлину Каибу не дала. Сказала ему: «Сама с Киятом сговорюсь. Зря ты это сделала. В казну со всех пошлина идет. А с нас в первую очередь. Если мы не покажем пример, то кто нам поверит, что деньги собираем на благо всего иомудского племени?

— Казна-то все равно в наших руках, мой хан! — засмеялась Кейик.

— Казна в наших руках, но деньги в казне подсчитывают другие: Мамед-Таган-кази, Махтум-Кули-хан, Булат-хан, Мирриш, Тангрыкули-хан. Еще могу назвать пять-шесть помощников. Имя твоего брата гоже среди них стоит.— Кият нахмурился, переставил с места на место цветастую пиалу, сказал решительно: — Ну-ка дай мне те деньги, которые за соль получила!

— Хочешь этой бесплодной ишачке отдать? — сверкнула глазами Кейик.— Хочешь ее главной ханшей сделать?

— Прикуси язык, женщина! Дай сюда то, что у тебя просят! — грозно потребовал Кият, встав с ковра.— Вижу, без меня ты научилась бесстыдству. По-мужски разговариваешь! Может, в мужчину превратилась? — хан захохотал. Кейик проворно полезла в сундук, достала мешочек с русскими серебряными рублями и бросила мужу.

— Вот, на,— вымолвила она надтреснутым голосом.— Ешь со своей бесплодной!

— Это все! — спросил Кият, взвешивая мешочек на руке.

— Все, хан. Тут русское серебро.

— А персидские риалы где?

— Персидские захотел? А не ты ли просил Ярмол-пашу, чтобы он рейятов к Челекену не подпускал? Ты добился своего, хан. Теперь они редко показываются здесь. Говорят, русские на Ашир-ада стоят — никого на к нам, ни от нас в Астрабад не пускают. О каких риалах спрашиваешь?!

— Ладно, поговорим еще,— пообещал Кият, тяжело вздохнув, и, пригнувшись, вышел из кибитки.

Он вернулся к Тувак и застал ее плачущей. Молодая ханша лежала на постели, уткнувшись лицом в подушку. Плечи ее вздрагивали от рыданий. Рядом сидела Мама-карры и гладила ее по голове. Кият жестом велел удалиться старухе. Та мгновенно вскочила и выскользнула из юрты. Кият, не зная, как подступиться к молодой жене, в шутку сказал:

— Над чем ты смеешься, Тувак-джан? Неужто Мама-карры что-нибудь веселое рассказала?

Тувак заплакала еще сильнее, всем своим видом давая понять, что она не смеется, а плачет.

— Вах, вон, оказывается, что! Моя Тувак-джан плачет!

Хан сел у изголовья, пытаясь поднять лицо жены. Тувак капризно отвернулась. Он покачал головой, прицокнул языком:

— Чем обидели тебя, джаным?

Тувак мгновенно повернулась, села на постели.

— Чем обидели, спрашиваешь, мой хан? А тем, что женой ты меня не считаешь, а ребенка от меня требуешь. Вот чем обидели!

— Не кощунствуй, ханым! — повысил голос Кият.— Не испытывай мое терпение. Говори, что тебе надо!

— Немного надо, хан. В доме отца у меня власти было больше, чем здесь, хоть и зовусь я ханшей. Или верни меня отцу, или сделай своей помощницей! Твоя старая Кейик серебром играет перед сном, а я джорапы вяжу.

К твоей Кейик соль, нефть везут, кланяются ей, как аллаху, а меня никто на замечает. Она же на меня и клевещет.

Хан про себя подумал: «Избить бы ее за столь дерзкие слова», но червячок жалости и ласки шевельнулся в его груди и заставил виновато улыбнуться. Кият сказал:

— Тувак-джан, разве почесть тому, кто деньги собирает, а не тому, кому они достаются? Вот на, возьми,— он подал ей мешочек с серебром.-— Тут выручка за проданную соль, о которой ты говоришь.

Тувак с недоверием приняла серебро. Сразу повеселела...

Утром Кият показывал Герасимовым богатства острова. Хана и урусов сопровождали Атаке и с десяток парней. Кият ехал в середке между Тимофеем и Санькой, охотно рассказывал обо всем, что заслуживало внимания. Зимний ветер нещадно хлестал конников, не давая открыть рта, ударял в лицо песком, но любопытство урусов было столь велико, что они не обращали внимания на непогоду. Старший Герасимов, наслышавшийся от Кията о богатствах острова, больше молчал и взирал жадными глазами на нефтяные колодцы, на сгустки затвердевшей нефти. Санька забрасывал Кията вопросами:

— Сколько ж у тебя таких колодцев, Кият-ага?

— Много, сынок.

— А сколько из каждого можно вычерпать нефти? Кият засмеялся:

— А ты подсчитай, сколько можно взять воды из вашего водяного колодца. Если подсчитаешь, то узнаешь.

— Ого! — восхитился Санька и крикнул отцу: — Папаня, да тут на одном колодце можно разбогатеть, а у него их не сосчитать!

Тимофей, кутаясь в воротник шубы, спросил:

— Сколько пудов нефти вывозите в год, Кият-ага?

— Прикидывал я со своим ученым казн, Получается поболе шестидесяти тысяч пудов.

— Маловато! — ответил Тимофей. — Твоей нефтью, при желании, все заводишки и фабрики России отопить можно.

Но еще больше восхитило русских купцов соляное озеро — с полверсты в поперечнике и еще больше в длину,

В этот день ни одного живого существа не было на нем, По глади носился ветер, подымая белуга пыль. Тимофей скривился от зависти и досады, увидев, как бесхозяйственно относятся челекенцы к своему богатству. А Санька не утерпел, хохотнул:

— Вот этдык да! Да белая-то какая! Разве сравнить с эмбинской? А почем она у вас, Кият-ага?

— Не лезь не в свои дела, Санька,— шутливо предостерег отец. Но Кият охотно ответил юнцу: