Михаил Попов - Ломоносов: поступь Титана

Все эти реплики Шумахер бросает, не особенно сообразуясь с текстом письма, поскольку слушает вполуха. Его больше занимает то, каков должен быть вывод, какое выгоднее принять решение.

— «…злость его не имеет пределов. Первый случай к моему поруганию представился ему в лаборатории в присутствии господ товарищей. Он понуждал меня растирать сулему. Когда я отказался, ссылаясь на скверный и вредный запах, которого никто не может вынести, то он не только назвал меня ни на что не годным, но еще спросил, не хочу ли я лучше сделаться солдатом, и наконец с издевательскими словами выгнал меня вон».

— Сулему! — вскидывает палец Шумахер. — Сулему он, видишь ли, не пожелал растирать! — Глаза его полны искреннего гнева. — Я под началом лейб-медикуса Арескина клистиры, бывало, ставил, в рот ему глядел, дабы уловить малейшее его желание, господина Арескина, моего благодетеля. Попугая его за брата своего почитал… — Из глаз господина советника сыплются искры. Слегка косясь на зеркало, висящее сбоку, он чувствует, что хорош в этот миг. Прямо-таки судья, пророк и громовержец в одном лице. Но, как всегда это с ним бывает, чего-то Шумахеру недостает, опять мало, потому вдогон уже сказанному бросает еще одну реплику: — Судно с испражнениями выносил… А не то что!

Праведный гнев, почти что непритворный, направлен опять же в назидание. Какой же он начальник, коли упустит такую возможность? Тут и лукавство не грех допустить, ибо все во благо… Меж тем мысли Шумахера бегут в прежнем направлении: что делать с Ломоносовым? Вариантов у него три: первый — вердикт по этому смутьяну передать на рассмотрение Академического собрания, второй — предоставить решение новому президенту Академии господину фон Бреверну, и третий — взяться за это дело самому.

Очередной отрывок из письма советник канцелярии пропускает мимо ушей и почти невпопад начинает расхваливать бергфизика Генкеля, выуживая из своей цепкой памяти все, что ему известно. Что Генкель окончил университет в Йене; что с 1721 года он — «городской физикус» во Фрейберге, то есть главный горный медик; что лечил успешно ревматизм — широко распространенную среди горняков болезнь, что досконально изучил, часто сам спускаясь в шахты, горное дело, а с 1732 года стал горным советником и создал уникальную лабораторию.

Он умеет убеждать, советник канцелярии. Вон как умильно и преданно глядит ему в рот делопроизводитель Раух, довольный, что патрон сменил гнев на милость и дозволил предстать пред его светлые очи. Да и Тауберт, судя по репликам, слушает со вниманием, недаром к месту напоминает, что Генкель был принят в члены общества естествоиспытателей Королевской Леопольдовской Академии и получил условное имя «Архагатус», то есть «Добрый».

— «Добрый»! — подхватывает Шумахер. — Ведь не зря же он, Генкель, получил это научное имя. Знать, есть основания. А этот… — он брезгливо поводит рукой, имея в виду автора письма, — платит за его доброту черной неблагодарностью.

Пафос речи Шумахера достигает высот ораторского искусства. А мысли все никак не найдут выхода. Положение нового двора шаткое. После кончины Анны Иоанновны на престоле — полугодовалый Иоанн Антонович, регентом при котором три недели был Бирон, а теперь— мать Анна Леопольдовна. Легкость, с какой пал всесильный прежде курляндец, показывает, сколь непрочны устои власти. У Анны Леопольдовны, молодой особы, нет воли, за нею не стоят преданные силы. Напротив, за спиной ее плетутся интриги, а то и нити заговора, о чем дает понять канцлер Остерман, коему готовится подношение. Взоры армии, молодых офицеров устремляются, по всему видать, к персоне дочери Великого Петра — Елизавете Петровне. Значит, верх возьмет русская партия. А коли так, то при дворе и в государстве будет сделана ставка на все русское. В этой партии штудент Ломоносов не ахти какой козырь, но в тресет, бывает, и малый козырек помогает добиться выигрыша. А значит… «Удастся — будет квас, а не удастся — кислые щи», — так, кажется, твердят русские.

До Шумахера вновь доносится голос делопроизводителя: «Я живу с уверенностью, что вы по природной доброте вашей не захотите отвергнуть меня, несчастного и преследуемого, и погубить человека, который уже в состоянии служить Ея Величеству и приносить пользу Отечеству…»

— «По природной доброте», — маслено жмурится господин советник и жестом прерывает чтение. — Довольно, Клаус. Готовьте реляцию. Хватит сему мужлану шляться по Европе. Будем вызывать. Вексель для Ломоносова выпишете на имя профессора Вольфа. Сто рублей. Не более. Ступайте.

Раух бесшумно затворяет двери. Столь же бесшумно Иоганн Тауберт подносит перед очи патрона переписанное послание. Это образчик каллиграфии. Ни единой помарки, ни единого лишнего завитка, ни единого упущенного росчерка. Все чисто и безукоризненно.

— Благодарю, Йехан, — по-родственному, но покровительственно улыбается Шумахер. Тауберт расцветает до кончиков волос. «Он тоже не красавец, но если будет внук, пусть лучше походит на него».

Шумахер сворачивает торжественный адрес в трубочку. Теперь остается перевить его соответствующей лентой. Какого цвета? Естественно, голубого — цвета Андреевского флага. Именно такой цвет приличествует графу Остерману, тезке Андрея Первозванного. Ведь он, вестфалец, был зван на царскую службу одним из первых, едва семнадцать годков исполнилось, а уж следом за ним и другие сыны Германии потянулись в Россию. Это господин советник говорит своему зятю с глазу на глаз. «Ubi bene, ibi patria» — «Где хорошо, там и родина», — он с этим согласен. Но при этом никогда не следует забывать и о фатерлянде.

1743 год, 26 апреля. С вестового адмиралтейского корвета гремит полуденная пушка. Выстрел эхом отдается на стрелке Васильевского острова. И тотчас, словно раскаленное ядро, в Академию врывается адъюнкт Михайла Ломоносов. Полы его кафтана распахнуты. Они пластаются по сторонам, точно ястребиные крылья.

Вот они, чертоги учености, к коим он, Михайла, столь страстно стремился! Беломраморная лестница — ровно путь на Олимп, и ступени ее, аки строки ироической поэмы. Но для кого?

Горько-хмельная усмешка кривит губы Ломоносова. По возвращении из Германии он почти год обретался без должности, а стало быть, и без оклада. Жил на жалкие разовые подачки, кои получал в счет эфемерного будущего жалованья. А дело, к которому его приставили, было и вовсе сродни насмешке — перебирать в Куншткамере каменья, в том числе почечные, да составлять на них надлежащую опись. Камни из вельможных черевов — конечно, не булыги, и труд сей — не Сизифов, да токмо ежели учесть его, Михайловы, познания да сердечную жажду все силы отдать российской науке, каково ему было дни напролет, месяц за месяцем перебирать их! Ладно год, заглаживая вину за то, что своевольничал на чужбине, он отдал на те камни. Но еще-то доколе?!