Артуро Перес-Реверте - День гнева

— Да здравствуют офицеры и солдаты испанской армии! — слышится из-за решетки. — Держитесь, Господь вас призрит! Господь на вас взирает с небес! Господь нынче же примет всех вас в лоне своем!

Прочищавший банником ствол капрал Эусебио Алонсо, черный от пороховой копоти, с запекшейся ссадиной на лбу и опаленными усами, разинув рот, долго глядит на монахиню, потом оборачивается к Даоису:

— Лично я бы с этим погодил… Как вы считаете, господин капитан?

— Я сам об этом подумал только что, Алонсо. На тот свет спешить не надо, это всегда успеется.

В двух кварталах оттуда, на том отрезке улицы Фуэнкарраль, которую с одной стороны пересекает Сан-Хосе, а с другой — Ла-Пальма, осторожно высовывается из-за угла и озирает местность исполняющий обязанности командира 4-го полка Сальм-Изенбургской бригады 1-й пехотной дивизии майор Шарль Тристан де Монтолон. Он осанист и молодцеват, происходит из хорошей семьи: отчим его, дипломат и сенатор маркиз де Семонвиль, в минувшие времена — неистовый республиканец, ныне принадлежит к самому ближнему кругу императора Наполеона. Такое родство сыграло не последнюю роль в тех успехах, коих достиг Монтолон, который в свои двадцать пять лет — уже в немалом чине, хотя в его аттестации штабная служба под началом весьма влиятельных генералов сильно преобладает над участием в боевых действиях. Разумеется, молодой офицер, стоящий в это бурное майское утро неподалеку от артиллерийского парка, чье название — Монтелеон — поразительно напоминает его собственную фамилию, даже не подозревает, что грядущее готовит ему не только маршальский чин и графский титул, но и предоставит редчайшую возможность наблюдать вблизи последние дни императора на острове Святой Елены и, более того, — закрыть ему глаза. Впрочем, до этого еще целых тринадцать лет. Сейчас он стоит на мадридском солнцепеке, сняв шляпу и утирая носовым платком пот со лба, а рядом — два офицера, горнист и переводчик.

— Карабинерам — очистить улицу и уничтожить орудийную прислугу… Атаковать будем одновременно с вестфальцами: они пойдут от Сан-Бернардо, а наша четвертая рота — по этой улице… Как, бишь, ее?

— Сан-Педро. Упирается прямо в ворота парка.

— Значит, по Сан-Педро. Вторую и третью пустим по Сан-Хосе. Пусть эта сволочь повертится, отбиваясь на три стороны разом. Ну, все! За дело!

Капитаны Гильер и Лабедуайер, сопровождающие Монтолона, переглядываются. Оба они повоевали достаточно и заслужили свои эполеты на изрытом ядрами поле сражения, а не на паркете генерального штаба.

— Не подождать ли нам, пока подтянется артиллерия? — осторожно осведомляется Гильер. — Было бы правильней сперва обработать инсургентов картечью.

Монтолон пренебрежительно кривит губы:

— Неужели сами не справимся с кучкой солдат и горсткой горожан? В худшем случае они только и успеют дать по нам один залп…

— Однако вестфальцам от них крепко досталось…

— Сами виноваты: надо было живей пошевеливаться, а не топтаться на одном месте, как беременным клопам… Все, господа! Не будем больше терять времени!

Майор оглядывает свое войско. Покуда выдвинутые вперед стрелки вели отвлекающий огонь по артиллеристам, штурмовые части накапливались для решительной атаки и теперь только ждут сигнала. Улица Фуэнкарраль на всем протяжении от Фуэнте-Нуэва до Пуэрта-де-лос-Посос заполнена сине-белыми мундирами, черными киверами императорской линейной пехоты. Солдаты в большинстве своем молоды и пороху не нюхали, однако рядом с ними — отлично обученные и опытные капралы и унтер-офицеры. Может быть, поэтому на трупы своих товарищей, устилающих мостовую на подступах к Монтелеону, первогодки взирают так спокойно и во взглядах их — не столько скорбь и ужас, сколько желание отомстить, а сознание того, что они многочисленны и служат как-никак в лучшей в мире армии, придает им уверенности. Не томят сомнения и их командира — майор уверен, что при первом же решительном натиске оборона мятежников будет в одно мгновение прорвана и смята.

— Ну, пошли!

— Слушаю.

Сигнал к атаке, поданный горнистом, подхвачен барабанщиками, капитан Гильер с возгласом «Да здравствует император!» обнажает саблю, и девяносто шесть солдат его роты начинают движение. Первыми перебегают от ворот к воротам стрелки, за ними рассыпным строем, прижимаясь к стенам по обеим сторонам улицы Сан-Хосе, — остальные. Меж тем стрельба становится чаше, пороховой дым затягивает улицу почти непроницаемой пеленой. Майор только по барабанной дроби может догадываться, что в это мгновение по улице Сан-Педро, мимо женского монастыря идут еще две роты, а по Сан-Бернардо наступают оправившиеся от поражения вестфальцы. Изюминка заключается в том, чтобы три штурмовые колонны одновременно сошлись в одной точке — у ворот парка.

— Что-то не то… — произносит стоящий рядом Лабедуайер.

Как ни трудно в этом признаваться, капитан прав. Несмотря на беспрестанный огонь, который обрушивают французы на испанскую батарею, она держится. В непроглядном дыму посверкивают частые вспышки ружейных выстрелов, от слитного грохота подрагивают фасады, и шальные пули расковыривают штукатурку, брызжут в разные стороны осколками кирпича, гипсовой крошкой. Кажется, только что французы двинулись вперед — и вот уже появились первые раненые: кто ковыляет сам, опираясь о стену, кого несут товарищи. Среди них оказывается и окровавленный Гильер, которому пуля на излете попала в голову, сбив кивер; покуда капитана наскоро перевязывают, он лаконически сообщает:

— Держатся… — и, утерев заливающую глаза кровь, со стоицизмом настоящего солдата уходит назад, чтобы тотчас раствориться в густом дыму.

— Мне кажется, это будет не так просто… — морща лоб, замечает Лабедуайер.

Монтолон прерывает его отрывистым приказом:

— Ведите свою роту.

Капитан, пожав плечами, тащит из ножен саблю, кивает барабанщикам, тотчас рассыпающим надрывную дробь, и, скомандовав своим людям: «Примкнуть штыки! Вперед!» — исчезает в пороховой пелене вслед за Гильером. Сотня солдат идет следом, втягивая головы в плечи всякий раз, как впереди сверкают вспышки выстрелов.

— Вперед! Да здравствует император! Вперед!

А оставшийся на своем углу майор в беспокойстве грызет ноготь безымянного пальца, на котором золотом поблескивает перстень с фамильным гербом. Не может быть, думает он, не бывает такого, чтобы победители при Иене и Аустерлице, занявшись подавлением уличных беспорядков — делом грязным, муторным и славы не сулящим, — не сумели бы справиться с кучкой взбунтовавшихся голодранцев. Однако капитан Лабедуайер прав: это будет не так-то просто.

Пуля, попав Хасинто Руису меж лопаток, проходит навылет. Луис Даоис, стоя в пяти-шести шагах от него, видит, как лейтенант вдруг вскидывается, словно вспомнив что-то очень важное. Потом разжимает пальцы, выпуская рукоять сабли, глядит непонимающе на выходное отверстие, вокруг которого расплывается по белому сукну мундира красное пятно, и, давясь хлынувшей изо рта кровью, падает на ствол пушки, соскальзывает с него на землю.