Артуро Перес-Реверте - День гнева

Веларде эти слова будто пробуждают от какого-то блаженного сомнамбулического забытья.

— Надо продержаться еще немного, — отвечает он, пытаясь приладить разрубленный эполет. — Наши товарищи по оружию нас не оставят.

— Товарищи? Какие товарищи? Где они, твои товарищи?! — Даоис понижает голос до шепота. — Все попрятались, носу не высовывают из казарм… А если мы уцелеем здесь, нас поставят к стенке свои же. Наша песенка спета — в любом случае.

Несколько французских пуль пролетают, жужжа, совсем близко. Веларде, спокойно оглядев улицу из конца в конец, придвигается к другу:

— А я тебе говорю — к нам придут на помощь!

— Черта лысого они придут!

Веларде возвращается в Монтелеон, а Даоис, осмотревшись по сторонам, снова чувствует, как гложет его нестерпимое чувство вины под взглядами, исполненными веры и доверия: его мундир, его спокойствие по-прежнему действуют на сражающихся благотворно. Ладно, думает он, что бы там ни было, назад пути нет. Дают себя знать утомление, большие потери, губительный огонь французов… Даоис старается не представлять себе, что будет, когда французы бросятся в штыки и горожане сойдутся грудь в грудь с умелыми, обученными вояками. Впрочем, все это — в том случае, если вообще останется кому от них отбиваться. Плотная кучка людей вокруг пушек вызывает на себя всю силу неприятельского огня, а фузилеры, похоже, пристрелялись и бьют метко. Вот еще одна пуля, звонко щелкнув о ствол пушки, отскочила рикошетом, чиркнула в воздухе в пяди от капитана и попала в горло канониру Паскуалю Иглесиасу — и тот, не выпуская из рук банник, падает: кровь хлещет, как из зарезанного харамского быка, когда его приканчивают кинжалом на корриде. Даоис кричит, чтоб унесли раненого, однако никто из артиллеристов, укрепившихся в воротах парка, не решается занять его место. Наконец к пушке становится Мануэль Гарсия из батальона волонтеров короны — горбоносый смуглый ветеран с густыми бакенбардами.

— Не толпитесь у пушек! — кричит Даоис. — Рассредоточьтесь! Спрячьтесь в укрытие!

Бесполезно, понимает он. Горожан-добровольцев, которые еще не успели изнемочь и испугаться и не обладают даже самыми зачаточными сведениями в военном деле, то есть понятия не имеют о началах тактики, собственный боевой задор заставляет без нужды лезть на рожон. Очередной залп скашивает Висенте Фернандеса де Эросу — он как раз подносил патроны, — подручного пекаря Амаро Огеро Мендеса, 24 лет, а хозяйка его, Кандида Эскрибано, наблюдающая за схваткой из окна своей булочной, видела, как он дрался бок о бок с товарищами — Гильермо Дегреноном Дербером, 30 лет, Педро дель Валье-Прието, 18 лет, и Антонио Виго Фернандесом, 22 лет, — и рухнул, ужаленный двумя пулями. Подхватив упавшего, хлебопеки тащат его в монастырь, и не их вина, что не донесли: по дороге, ручьями крови заливая им руки, Амаро умер. А когда шли обратно, прозвучал новый залп: Гильермо Дегренон тяжко ранен в голову, Антонио Виго — в грудь, а Педро дель Валье убит на месте. За каких-то десять минут хлебопекарня на улице Сан-Хосе лишилась четверых работников.

Шарль Тристан де Монтолон, исполняющий обязанности командира 4-го пехотного полка императорской армии, убедившись, что все пуговицы на его мундире застегнуты по форме, поправляет шляпу и обнажает саблю. Он не может больше смотреть, как одного за другим убивают его солдат. И потому, получив донесения от командиров рот и неутешительные сведения о вестфальцах, которые по-прежнему окружены на углу Сан-Хосе и Сан-Бернардо, решает, как говорится, ухнуть в котел все мясо сразу. Одновременная атака по трем направлениям успеха не приносит, потери огромные, а каждый новый приказ, поступающий из главного штаба, звучит раздраженней и требовательней предыдущего. «Хватит валандаться!» — лаконично гласит самый последний, нацарапанный и подписанный собственноручно Иоахимом Мюратом. Так что майор, оставив для прикрытия своего тактического маневра только вестфальцев и подразделение фузилеров, чтобы беспокоили противника огнем с крыш и балконов, собирает все прочие силы в один кулак.

— Наступать будем сомкнутым строем и бросимся в штыки, — сказал он офицерам. — От Фуэнте-Нуэва по улице Сан-Хосе — и к самому парку. Примкнуть штыки и не мешкать… Я пойду впереди.

Офицеры выстраивают своих людей, занимают места. Монтолон убеждается, что плотная штурмовая колонна, ощетинившись восемью сотнями штыков, занимает всю улицу и что в этом многолюдстве молодые солдаты, чувствуя плечо товарища, глядят уверенно и бодро. В голову колонны майор поставил лучших гренадер полка, тем паче что штыковая атака — фирменное, можно сказать, и к тому же весьма острое блюдо наполеоновской кухни и не всякому по силам его переварить. Поля сражений по всей Европе могут засвидетельствовать, как трудно выдержать напор сомкнутого строя, который хоть и несет значительные потери, когда выдвигается для лобового удара, однако при хороших офицерах и вымуштрованных, спаянных воедино солдатах способен врезаться в боевые порядки противника на манер сокрушительного тарана, ведущего при том сосредоточенный огонь. Десятки битв были выиграны именно так.

— Да здравствует император!

Горнист подает сигнал к атаке, тотчас подхватываемый барабанами.

— Вперед! Вперед!

Синяя, густая, внушительных размеров, блистающая штыками колонна под мерный топот сотен подошв по мостовой приходит в движение и втягивается на Сан-Хосе. Монтолон идет перед строем, испытывая, как всегда при начале боя, странное ощущение — будто все это происходит не с ним и не на самом деле, ибо собственную его волю и какие бы то ни было чувства вытесняет подчинение этому механическому движению, выучке и дисциплине. Однако опасение получить пулю все же присутствует, как он ни старается загнать его куда-нибудь в самый дальний и темный угол сознания.

— Вперед!.. Шире шаг!

Топот подошв становится чаще и заполняет всю улицу. Монтолон слышит за спиной прерывистое, частое дыхание солдат, а впереди — ружейную трескотню тех, кто прикрывает атаку. Глаза его не упускают ни малейшей подробности: он видит валяющиеся на мостовой трупы солдат, кровь, выщербленные картечью и пулями фасады домов, разбитые стекла, ограду парка, чуть дальше, на пересечении с улицей Сан-Андрес, — монастырь Маравильяс, а еще дальше, у ворот Монтелеона, — пушки и суетящихся вокруг них инсургентов. Выстрел — и заряд, свистя над головами, уходит в козырек крыши, обрушивая на французов кирпичную крошку, обломки алебастра, битую черепицу. Вслед за тем от ограды и ворот гремит частая ружейная пальба.

— Шире шаг!

У испанцев нет картечи, радостно догадывается майор. И, полуобернувшись к своим, убеждается, что, хотя выстрелы свалили нескольких солдат, колонна не дрогнула, не замялась и продолжает движение.