Артуро Перес-Реверте - День гнева

— Как себя чувствуешь, Алонсо?

Второй капрал Эусебио Алонсо, распростертый в луже липкой подсыхающей крови — бедро у самого паха перетянуто жгутом, замотано уже набухшими кровью бинтами, — обращает к лейтенанту помутнелый взор. Его очень тяжело ранило в последние мгновения схватки за орудия.

— Да бывало и получше, господин лейтенант, — еле слышно отзывается он.

Аранго, присев рядом с ним на карточки, разглядывает его — лицо старого солдата осунулось и выпачкано грязью, глаза воспалены усталостью и страданием, волосы растрепаны, на лбу, в усах, на губах запеклась кровь.

— Сейчас мы тебя отнесем в госпиталь. Там тебя живо поставят на ноги…

Алонсо, качнув головой, слабым движением руки показывает на низ живота:

— Рана в пах, как у тореро… Сами знаете, что это такое… Отчаливаю… Неспешно, но неуклонно…

— Глупостей не говори. Заштопают тебя, будешь как новый. Я сам прослежу, чтобы все было сделано по чести.

Капрал слегка морщится, словно эти слова причиняют ему какое-то беспокойство. Спустя много лет, занося на бумагу подробности этого дня, Рафаэль де Аранго точно воссоздаст все, что сказал ему тогда Алонсо.

— Лучше займитесь теми, кому еще можно помочь… Видите — я не жалуюсь, никого не зову… Разве что смерть, чтобы отдохнуть наконец. Ничего… Умираю за моего короля и при исполнении, как говорится…

Позаботившись, чтобы Алонсо доставили в лазарет (где тот скончается уже в самом скором времени), Аранго приближается к лейтенанту Руису, которого как раз в эту минуту кладут на носилки. Лейтенант, до сих пор не получивший никакой помощи — не считать же таковой наскоро сделанную перевязку, — мертвенно-бледен от потери крови. Дышит с трудом и перебоями, и Аранго, не знающий, что он страдает астмой, с ужасом думает, что у Руиса разворочены легкие.

— Сейчас, сейчас, Руис, — склоняясь над ним, говорит Аранго. — Сейчас тебя унесут, вылечат.

Раненый смотрит на него, явно не понимая, что происходит.

— Меня… расстреляют? — слышится наконец его замирающий, слабый голос.

— Да ну, полно тебе… что за чушь?! Все уже позади.

— Погибнуть вот так… Обезоруженным… На коленях… — Грязная кожа на лице лоснится от обильной испарины. — Срам какой… Смерть, не достойная солдата…

— Поверь мне, никто тебя не собирается расстреливать. Нам дали гарантии.

Правая рука Руиса, обретя на миг удивительную силу, стискивает руку Аранго.

— Казнь — это позорный конец…

Двое санитаров поднимают носилки. И от этого движения голова Руиса падает набок, покачивается в такт шагам. Аранго, проводив его взглядом, снова озирается по сторонам. Больше ему тут делать нечего — гражданских уже уносят в монастырь Маравильяс, — а слова лейтенанта Хасинто Руиса порождают в его душе какую-то тяжелую непонятную досаду. То, что он пережил в последние часы, и то, как обращаются с мадридцами, и неслыханные потери, понесенные французами, — все это томит и тревожит. Он знает, чего стоят их гарантии и сколь мало упорства и жара проявят испанские власти, если дело дойдет до необходимости защитить своих граждан. В конечном счете все будет зависеть от прихоти маршала Мюрата. И если тот решится примерно наказать мятежников, широко проведя кары и громко оповестив о них, то уж не рыцарственно-щепетильным дворянам, подобным майору Монтолону, удастся удержать своего главнокомандующего. «Уноси ноги, Рафаэль», — шепчет лейтенант, чувствуя, что на душе кошки скребут. И пустое пространство безлюдного артиллерийского парка внезапно кажется ему смертельной ловушкой, готовой вот-вот захлопнуться.

И, приняв решение, Аранго возвращается к майору. По дороге оправляет и застегивает на все пуговицы мундир, чтобы выглядеть по возможности так, как требует устав. Представ перед Монтолоном, через переводчика обращается с просьбой отпустить его домой:

— На несколько минут, господин майор… Только успокою своих — и вернусь.

Монтолон отказывает наотрез. Лейтенант, говорит переводчик, его подчиненный и обязан оставаться здесь впредь до особого распоряжения.

— Так что же, выходит, я военнопленный?

— Господин майор сказал «подчиненный», а не «пленный».

— В таком случае передайте ему, прошу вас, что у меня есть старший брат, заменивший мне отца… И быть может, если у вашего майора есть близкие, он сумеет понять и разделить мои чувства… Передайте — я ручаюсь своим честным словом, что вернусь сюда в самом скором времени.

Покуда переводчик доводит смысл высказывания до Монтолона, тот не сводит глаз с испанского офицера. Они с ним в разных чинах, но почти одного возраста. И нет сомнения, что, несмотря на немыслимо высокую цену, которую уплатили его соотечественники за то, чтобы взять парк, мужество защитников Монтелеона не могло не произвести на него впечатления. Должное действие производит и свежее воспоминание о том, как обращались с ним испанцы, когда он со своими людьми оказался у них в плену, хотя легко было представить, что взъярившееся простонародье зарежет его, растерзает, разорвет в клочья…

— Господин майор спрашивает — насколько серьезно ваше обещание вернуться?

Аранго, у которого нет ни малейшего намерения сдержать данное им слово, вытягивается по-строевому, щелкает каблуками, не сводя глаз с Монтолона.

— В полной мере.

«Нет, его не проведешь», — с тоской думает он, приметив мелькнувшую в глазах француза искорку недоверия. Затем с долей растерянности замечает улыбку, появившуюся на губах Монтолона, и слышит перевод его слов, сказанных негромко и спокойно:

— Господин майор говорит, вы можете идти… Он понимает ваше положение и принимает ваше слово на веру.

— Situation familale , — поправляет майор.

— …Ваше семейное положение… — поправляется переводчик. — И принимает ваше слово.

Аранго, неимоверным усилием сдерживая ликующую улыбку, глубоко вздыхает. Потом, не зная толком, что говорить, что делать, неловко протягивает французу руку. После секундного колебания Монтолон пожимает ее.

— Господин майор желает вам удачи, — говорит переводчик. — В доме вашего брата или где бы то ни было…

Хосе Бланко Уайт, проведя несколько часов взаперти, решается вновь выйти из дому по улице Сильва, № 21. Он движется осторожно, внимательно следит за французскими пикетами, перекрывающими площади и проспекты. Минуту назад на Пуэрта-дель-Соль, окончательно занятой крупными силами императорских войск — жерла двенадцатифунтовых орудий смотрят теперь на Калье-Майор и улицу Алькала, все магазины и кафе закрыты, — Уайту пришлось вместе с другими зеваками припустить бегом, когда французы-артиллеристы пригрозили открыть огонь, если толпа немедля не рассеется. Усвоив урок, севильянец юркнул в проулок за церковью Святого Людовика и теперь уходит прочь от опасного места. Впрочем, и то, что он успел увидеть, тяжко мрачит его душу: валяющиеся на мостовой трупы, дрожащие от страха мадридцы, выспрашивающие друг у друга, что слышно, и — повсеместное, грозное и гнетущее присутствие французов.