Артуро Перес-Реверте - День гнева

— Бедный старик, умирая от усталости, как раз лег вздремнуть после обеда… Он, как и все, был убежден, что Мюрат сдержит свое слою. Когда нам удалось разбудить его и поведать о случившемся, он ни за что не хотел нам верить… Такая непостижимая подлость не укладывалась у него в голове!

— И что же он сделал?

— То же, что и любой порядочный человек. Убедившись наконец, что мы говорим правду, принялся горько сетовать на свое легковерие, побудившее его обратиться к народу с просьбой сложить оружие. Затем дал нам собственноручно написанный приказ о немедленном освобождении Овьедо, где бы тот ни находился. С этой бумагой мы опять понеслись по городу, где, кажется, никого уже не осталось, кроме французов…

— …от которых мы натерпелись страху, — вставляет Марсиаль Мон.

— И очутились в конце концов в здании королевского почтамта, — продолжает Кейпо де Льяно. — Там распоряжался генерал Сексти, сопредседатель смешанной комиссии. Впрочем, как выяснилось тотчас, ничем он не распоряжался.

— Я знаю этого Сексти, — говорит Мигель де ла Пенья. — Надутый спесью и чванством итальянец на испанской службе…

— …которую несет из рук вон скверно. Принял нас с ледяной холодностью, мельком проглядел документ и сказал весьма неприязненно: «Обращайтесь к французам». И напрасно мы твердили ему, что именно он вместе с генералом Груши отвечает за действия военного трибунала. Он только сказал, что во избежание нареканий и жалоб передал всех арестованных всецело в ведение французов и умывает руки.

— Ах негодяй! — восклицает Пепе.

— Я сказал ему то же самое и почти теми же словами, а он повернулся ко мне спиной. Хотя была минута, когда я опасался, что он прикажет взять нас под караул.

— А что Груши?

— Тот вообще нас не принял. Его адъютант обошелся с нами совершенно по-хамски… Счастье еще, что сумели унести оттуда ноги… Так что, боюсь, бедного нашего Овьедо сейчас уже…

Четверо сидят в молчании. За ставнями окна гремит отдаленный раскат ружейного залпа.

— Слышите — шаги на лестнице, — говорит Мигель де ла Пенья. — Кто-то идет.

Все привстают в тревоге — нынче вечером в Мадриде никто не может быть уверен в своей безопасности. Решившись наконец, Марсиаль Мон направляется к двери, открывает ее — и вдруг отшатывается, как если бы вдруг увидел перед собой призрака.

— Антонио! Это Антонио Овьедо!

С криками радости все бросаются к вошедшему — тот мертвенно-бледен, волосы взлохмачены, одежда в беспорядке. Его почти на руках переносят на диван, усаживают, наливают водки — и лишь после этого щеки его обретают естественный цвет, а уста — дар речи. Затем Овьедо рассказывает свою историю, не отличимую от той, что случилась сегодня со множеством обитателей Мадрида, для которых последним впечатлением бытия стали ружья расстрельной команды, но — не в пример всем остальным — увенчанную счастливым финалом: распоряжавшийся казнью французский офицер, узнав в нем одного из завсегдатаев ресторана «Золотой фонтан», смилостивился и подарил ему жизнь.

— А остальные?

— Погибли… Все погибли.

Антонио Овьедо, с блуждающим взором, затерянный в сгустившейся над Мадридом тьме, залпом допивает остаток водки. А юный Кейпо де Льяно, с сердечным участием взирающий на друга, к ужасу своему, замечает, что тот за одну ночь стал наполовину седым.

Другие от переживаний минувшего дня повредились в рассудке. Так произошло с уроженцем Сарагосы Хоакином Мартинесом Валенте, который на паях с 27-летним братом Фернандо, членом Королевской коллегии адвокатов, и дядюшкой Херонимо Мартинесом Маспуле содержал торговое заведение на самой Пуэрта-дель-Соль. Лавка, простоявшая запертой весь день, открылась лишь под вечер, когда все стихло. Тут возле нее и появились несколько французских гренадер и двое мамелюков. И, уверяя, что из окон по ним утром велась стрельба, окружили и дядю, и племянника. Первому, впрочем, удалось убежать, юркнув внутрь и задвинув за собой щеколду. Второго же, избивая, поволокли к соседней лавке. И там, несмотря на усилия приказчиков втащить адвоката в помещение и тем самым спасти, разнесли ему голову пистолетным выстрелом на глазах у брата, спешившего на помощь. Сейчас, помешавшись от зрелища этой ужасной расправы, тот сидит под крепким замком в доме дядюшки, издавая пронзительный вой, от которого соседей бросает в дрожь. И несколько месяцев спустя, так и не оправившись от потрясения и не придя в разум, Хоакин Мартинес Валенте, перевезенный в Сарагосу, окончит свои дни в одном из тамошних домов скорби.

Жертвами репрессалий становятся многие из тех, кто не имел никакого отношения к мятежу, но уверовал в перемирие, о котором, кстати, было объявлено официально. Мадридцев убивают не только в ходе организованных казней, которые продолжатся до самого рассвета, но и в тех случаях, если люди имели неосторожность выйти на балкон или к дверям своего дома или оставить свет в окне. Так получает французскую пулю 18-летний пастух Антонио Эскобар Фернандес, гнавший своих овец берегом Мансанареса; так выстрел французского часового обрывает жизнь вдовы Марии Вальс де Вильянуэва, направляющейся к дому № 13 по улице Бордадорес, где проживает ее дочь. От пьяной солдатни, поднимающей пальбу беспричинно, в отместку невесть за что или с намерением спровоцировать столкновение, гибнут люди и у себя дома. Такова участь Хосефы Гарсия, 40 лет, смертельно раненной у своего окна в доме на улице Альмендра, Марии Раймунды Фернандес де Кинтана, поджидавшей на балконе возвращения мужа, дворцового камердинера Кайетано Обрегона; Исабель Осорио Санчес, сраженной пулей в тот миг, когда она поливала цветы в доме по улице Росарио. Погибают также на улице Леганитос Антонио Фернандес Менчирон, 12 лет, и две его соседки — Каталина Гонсалес де Альяга и Бернарда де ла Уэльга; на улице Ториха — вдова Марианна де Рохас-и-Пиньеда; на улице Сольдадо — Тереса Родригес Паласьос, 38 лет, разжигавшая керосиновую лампу; на улице Молино де Венто — вдова Мануэла Дьестро Нублада. На улице Толедо бельевщик Франсиско Лопес садился ужинать с семьей, когда от ружейного залпа дрогнули стены и, разбив стекло, в комнату влетела пуля, оказавшаяся роковой.

После десяти часов вечера, пока люди еще гибнут у себя дома, а к местам казни еще движутся вереницы осужденных, инфант дон Антонио, глава Верховной хунты, который направил герцогу Бергскому просьбу помиловать нескольких человек, получает ответ от Иоахима Мюрата:

Дорогой кузен! [45] Не следует считать, будто Мюрат состоял в родстве с принцем из дома испанских Бурбонов; здесь «кузен» — титул, применяемый лицом королевского рода в обращении к другому лицу королевского рода. Мюрат имел на него право не только как маршал Франции, но и как государь формально суверенного герцогства Клеве-Бергского.