Леонтий Раковский - Адмирал Ушаков

— Почему так задержалась?

— Рядышком с нами, на соседней улице, чума…

— Кто заболел?

— Перекупка. Она торговала на рынке старьем. Покупала у приезжих, скупала у матросов с «купцов». Из-за нее оцепили все три улицы до самого рынка.

— А как же ты прошла? Как не задержали?

— Э, караульщики стоят всё свои. Уговорила. А почему им не пропустить меня: знают, что я здорова! — засмеялась она.

Федор Федорович глянул на Любушку и не мог не улыбнуться:

— Да, действительно здорова. Как репка! Ну, будем ужинать, пить чай. Наливай!

Любушка принялась хозяйничать.

— Хочешь, я тебе расскажу, как чума пришла в Москву? — спросил Федор Федорович, когда поужинали.

— Расскажи!

Она села поближе к нему и приготовилась слушать.

— Был вот такой же вечер. Штилевая погода. Луна светит. Собаки лают. Стоит у будки часовой. Подходит к нему с зюйд-веста молодая женщина в белом платье. «Куда, барышня?» — «В Москву». — «Зачем?» — «А вот зачем!» И она распахнула платье…

— Фу, бесстыжая… — перебила Любушка.

— Не перебивай. Вот распахнула. Видит солдат: девушка вся в синяках…

— Хороша девушка. Должно быть, из какого-нибудь кабака плелась…

— Не перебивай, Любушка! Вся в синяках. Солдат к ней: «Стой!» А она показала ему язык. А язык у нее раздвоен. Дразнит: лови-ка! Он за ней. Чуть дотронулся — и умер.

— А не трогай девушки! — сказала Любушка и вдруг померкла, задумалась, глядя на огонек свечи: — Знаешь, Феденька, меня убьют.

— Что ты, что ты!

— Я хожу в белом. И язык у меня раздвоен…

Она высунула язык.

— Но у тебя нет одного, — сказал Ушаков, обнимая ее.

— Чего?

— Синяков.

— Как нет?

— А где же они?

— Вот полюбуйся!

Любушка закатала рукав. На полной руке, выше локтя, виднелся большой синяк.

— Кто это?

— Ты! Всё твои рученьки! Ах ты мой тамбовский медвежоночек!..

…Свеча почти догорела, когда Любушка собралась уходить.

— Я тебя провожу, — сказал Ушаков.

Любушка задула огарок, и они вышли. В сенях на лавке мирно храпел Федор.

Они обогнули казармы и пошли прямо по степи.

— Ну, до завтра, мой дорогой! — попрощалась Любушка. — Тут караулит наш сосед, Яков Иванович.

И она смело направилась к домам. Ушаков стоял и смотрел, что будет.

— Кто идет? — раздался встревоженный окрик.

— Свои, Яков Иваныч, это я!

— А, проходи, полунощница!

И Любушка исчезла среди домов.

Ушаков возвращался назад, сдвинув густые брови. Озабоченно думал: «Вот так караул! Вот так оцепили! Любого пропустят. И даже с какой угодно кладью. Дочь или сестра этой умершей перекупки возьмет ее тряпье и свободно пройдет с ним через все гражданские караулы. А с ней пройдет чума. Нет, это не дело!»

И Ушаков пошел проверить свои флотские посты.

Чума в Херсоне распространялась. Каждый день умирали люди. Мертвые валялись на опустевших улицах.

Постепенно стали заболевать солдаты гарнизона и матросы верфи. Ушаков каждый день утром и вечером осматривал свою команду — четыреста с лишком человек. Однажды при вечернем осмотре он обратил внимание на мичмана Баташева. У него как-то осунулось лицо, а глаза были мутные, словно у непротрезвившегося человека.

— Что с вами, мичман? Нездоровится?

— Голова как-то болит, Федор Федорович. Днем водил команду на реку за камышом, было жарко. Пока ломали, я снял шляпу. Должно быть, нажгло голову.

«Уж не начинается ли?» — с тревогой подумал Ушаков, а вслух сказал:

— Лягте сегодня в карантин. На всякий случай.

— Да я здоров. Это пройдет, Федор Федорович, — взмолился испугавшийся мичман.

— В карантине еще никто не лежал, чистая мазанка. Почему не переночевать там?

— Ваше высокоблагородие, я в мазанке один, — обратился уже совсем по-официальному мичман. — Кротов ведь уехал в Азов.

Ушаков вспомнил, что мазанка, где помещались двое мичманов, стояла на самом краю расположения его команды и что мичман Кротов действительно уехал.

— Ладно, оставайтесь у себя. Только уж никуда не выходите до моего разрешения.

На следующий день утром Ушаков с волнением подошел к мазанке Баташева.

— Ну, как здоровье, Баташев? — окликнул он, подходя к окну.

— Ничего, Федор Федорович. Только озноб. Должно, лихоманка проклятая. Она меня уже раз трясла!

— Полежи сегодня. Я велю, чтобы тебе принесли чаю и рому.

«Неужели чума? А может, в самом деле только лихоманка? Ежели чума, жаль: молодой, хороший паренек!»

Когда вечером Ушаков пришел наведаться к Баташеву, тот как-то возбужденно вскочил с койки и радостно крикнул:

— Федор Федорович, я себя хорошо чувствую! Я здоров!

— Здоров, так и слава богу! Завтра в строй!

Ушаков пошел ужинать. Мичман не выходил у него из головы. Очень уж он возбужден, взгляд у него дик и неподвижен.

Было настолько неприятно, что даже Любушка, которая и сегодня сумела проскользнуть через заставу, не улучшила настроения Федора Федоровича.

— Тебя не задержали караулы? — удивился он.

— Что караулы? — улыбнулась Любушка, садясь рядом с ним за стол. — Есть и похуже их!

— Кто?

— Муж. Павел. Сегодня утром вернулся из Таганрога. Не пускал из дому: чума, чума!

— Правильно делал!

— Спрашивает: куда собираешься, на ночь глядя? А я: скоро вернусь, схожу к адмиралтейской Семеновне за уксусом. Уксуса-то, говорю, у нас в доме нет, хоть ты и флотский подрядчик!

Она секунду помолчала, а потом, ласково заглядывая ему в глаза, сказала:

— Вот прибежала взглянуть: жив ли ты, здоров ли, мой соколик!

— Нам придется расстаться на время, Любушка, — нахмурился Федор Федорович.

— Почему?

— Видишь ли, не полагается, чтобы кто-либо приходил сюда…

— Так ведь я же, Феденька, ничего с собой не ношу…

Она снова немного помолчала.

— Со мной только моя любовь к тебе, — вполголоса сказала Любушка.

Ушаков сидел, подперев голову ладонью. О чем-то думал.

— Знаешь, тебе надо уехать из Херсона.

— От тебя я никуда не поеду! — твердо ответила Любушка.

— Милая, да ведь пойми: в городе — чума! Мы люди военные, наше дело одно. А тебе что? Зачем рисковать? Сынок у тебя еще мал. Не ровен час… Нельзя же допустить, чтобы он остался сиротой.

Федор Федорович даже встал.

Любушка молча теребила пальцами концы платка.

— Хорошо. Я подумаю. Павел тоже настаивает: «Уедем от беды подальше!»

— Метакса говорит верно: незачем оставаться здесь. Нечего переть на рожон! Уезжайте!

— Но проститься я все-таки еще приду, так и знай! — сказала Любушка, нехотя подымаясь с места. — Дайка мне бутылку с уксусом — ведь я же пошла за ним, — улыбнулась она.

Федор Федорович достал бутылку с уксусом и пошел провожать Любушку по степи до городских улиц. А затем еще раз наведался к своему больному мичману.