Роман Литван - Мой друг Пеликан

Она, сидя, подняла к нему лицо, и ее глаза под стеклами очков, казалось, зажглись влажным и черным пламенем. Но сказать ничего не успела.

— Есть вещи, — важно произнес некто Болдырев, их однокурсник, слышавший их слова, — о которых лучше не думать. Не задаваться подобными вопросами, понимаешь? — спросил он, обращаясь непосредственно к Пеликану. — Давным-давно, до нас еще решено. А мы, как дураки, будем снова отнимать время?

Он был членом комитета комсомола, тут имелось некое ревнивое противостояние, потому что если председатель студсовета являлся подлинным избранником масс, комсомольские карьеристы выдвигались институтским и партийным начальством.

— У кого отнимать время? — спросил Пеликан спокойным тоном.

— У себя самих отнимать время. — Болдырев ухмыльнулся и подмигнул. — У государства, у народа… Петров, от тебя я не ожидал. Партия не приветствует упадочнические настроения.

— А советские люди с ума сходят? самоубийством кончают? — небрежно спросил Пеликан.

— Сумасшествие — болезнь. Любой человек может болеть. Но комсомолец — настоящий — никогда не сойдет с ума, ибо у него имеется твердая цель и он не станет ломать голову над ерундой. Я прав?

Последние слова ухмыляющегося проходимца утонули в грохоте фокстротной музыки.

— Модест, — позвал Пеликан, — объясни товарищу. Дай сюда мою пластинку.

Он забрал у Модеста сверток и пересек зал твердым шагом, направляясь к проигрывателю.

— Эй, Болдырев, остерегись, — сказала Александра. — В отношении Бори не педалируй идейную пропаганду. Если надо будет, он нас всех, и тебя и меня, лучше, чем ты, запропагандирует.

— Что это за выражение такое — «педалировать идейную пропаганду»?

— А это то, что у Бори с идеологией все в норме. Можешь не беспокоиться.

— Могу, значит? Твой Петров, твой Боря, — святой человек?

— Не советую, Болдырев. Ты после школы поступил. Я — почти после школы. А у него трудовая биография.

Музыкальные ритмы ударяли по нервам. Даже у самого флегматичного недотепы, которые во множестве сидели по стенке на стульях, не поднимаясь в продолжение всего вечера, каждая струнка в глубине откликалась, и дрожала коленка, переминались пальцы рук — в такт музыке. Вместо неба, на головы сверху опускались, неслись ритмы, увлекали и гипнотизировали зажигательные ритмы фокстрота.

Пеликан приблизился к проигрывателю.

Враз наступила тишина. Но тут же воздух перерезал вибрирующий вой, заунывный и недолгий; потом повторился еще раз, и еще. То был вой матерого волка, записанный на пластинку.

В зале раздался взрыв хохота.

— Повторить!.. Пелик, бис!.. — закричали Пеликану.

Модест на другом конце зала давал объяснения.

— Вой волка… Ставь еще! Давай повтори!..

Конечно, развлечение было редкостное и неожиданное. Пеликана обступили.

Александра со своего места наблюдала за ним. Постепенно смех стал затихать, а толпа народа вокруг проигрывателя быстро таяла. Показалось, что лицо у него растерянное и он не знает, как быть дальше.

— Модест, — позвала она, — забери его оттуда. Выручай…

— Чудишь, Петров. Всех переплюнуть стремишься, — подлетел к Пеликану Болдырев, с насмешливым придыханием, то ли показывая, что все, что он говорит, несерьезно, то ли запыхавшись от усердия, выговорил: — А не подумал, что людям было хорошо без твоих охотничьих закидонов… Никогда не надо ерундить, если без того хорошо…

Пеликан взял его за лацкан пиджака, притянул к себе.

— Чего чувствуешь?

— Запах водки, — быстро ответил Болдырев.

— Врешь, паразит. Я не пил сегодня. — Секунду посмотрел строго, потом скривил уголок рта: — Слишком хорошо тоже нехорошо. — И ушел, не обращая внимания на занудные рассуждения в том смысле, что если нехорошо, так это не может быть хорошо, а тем более слишком хорошо, и так далее.

Подумалось только: «Тьфу-тьфу!.. экая гнусь назначенная…» И больше он о нем не вспоминал.

— Чего тебе надо от него?.. Чего ты с Пеликаном не поделил?… — спросил Модест.

Болдырев увидел, рядом с Модестом становится Сорокин Слава, следом за ним ленивой походкой приближается Джон, заметивший стычку.

— Вы что, офонарели?! Я — ничего…

— Ничего, говоришь? — повторил Джон. — Смотри — за Пеликана со мной дело будешь иметь.

Сорокин негромко сказал Модесту, когда они остались одни:

— На Пеликана банду собирают.

— Кто?

— Надарий, кажется. Чужие в основном.

— Надо Ромку Цирковича позвать, — сказал Модест.

— И всех наших предупредить, чтобы не уходили.

— Где они? Там, за колоннами? — спросила Александра.

— Кто они? — спросил Модест. — Ты о ком? — Он и Сорокин уставились на нее с невинными лицами.

— Не темните, друзья. Банда, вы сказали. Вот те чужие, да?.. Как их много. Откуда они? Модест, это опасно?

— Не боись, подруга, прорвемся… Прорвемся.

— Не должны посторонних впускать в общежитие, — сказала Александра, и добавила про себя: — Надеюсь, сегодня прорываться не придется.

Они не услышали последние ее слова, а то бы подивились и не поняли, что она имеет в виду.

Пеликан подошел к Свете, когда вновь зазвучало танго, и позвал ее танцевать; она представлялась ему очаровательной, но притягивало еще и то, что он испытывал робость перед этой девушкой. Чувство непривычное, давно забытое. Наедине с нею он немел, не знал, что сказать, и поэтому, что бы он ни говорил, получалось глупо и неинтересно. Тем решительнее он старался напустить на себя вид суровый и независимый.

Александра сидела, порой поворачивая голову, чтобы лучше видеть. От приглашающих ее кавалеров она отмахивалась, как от слепней, мешающих смотреть.

Она неотступно провожала его глазами: черный пламень пронизывал пространство, он мог ослепить, испепелить. Многие, знающие об их дружбе, замечали эту молнию взгляда и отражающееся на ее лице страдание. Болдырев усмехался злорадно. Не подозревали двое — Пеликан, увлеченный общением со Светой, и сама Александра, которая не могла видеть себя со стороны.

— Танцевать пойдем? — ласково попросил Надарий Гордуладзе, возникший перед ней из грохота музыки, из досадного мельтешения танцующих пар, заслоняющих от нее предмет наблюдения.

— Я не танцую, — ответила она, не задумываясь.

— С ним танцевала, — сказал Надарий, зажмуриваясь от ненависти.

— Теперь не танцую…

— Пойдем, прошу тебя. Прошу, Александра… Я никого долго не уговариваю. Никого, слышишь ты!.. Ну, хорошо, последний раз прошу. — Он недобро заглянул ей в глаза. — Пойдешь?.. пойдешь?!..

Она ничего не ответила.

Он топнул ногой, резко повернулся и ушел за колонны, в коридор, и она увидела, как он там разговаривает с незнакомыми ей людьми, перебегая от одних к другим, неожиданно показался Ревенко в одной из групп.