Валентин Костылев - Кузьма Минин

— Нет, не верю… — тихо ответила вдова.

— То-то и есть! Много еще у нас в уезде тайных друзей Биркина… Не зря он провел здесь полтора года. Не зря имел своих соглядатаев.

— Что же теперь делать?!

Минин поднялся с места, заходил широкими размашистыми шагами из угла в угол по горнице, как бы обдумывая ответ.

Наступило тяжелое молчание.

Вдруг Минин приблизился к Марфе и тихо сказал:

— Теперь нечего нам ждать Биркина с казанцами. Готовься! Через несколько дней выступим. Пока реки не разлились. Митрий Михайлыч готов. На народ надеемся. Народ не изменит.

Марфа Борисовна взяла его за руку.

— Родной, Кузьма Минич, как же мы-то тут без тебя останемся?!

— Без меня остаться не страшно, а вот без Москвы… Лучше умереть! Не надо мне тогда и никого и ничего. Пропадай всё, ежели врагов не одолеем… К чему тогда наша жизнь?.. Холопам королевских панов пятки чесать?! Помилуй бог! Господь не допустит того.

Марфа Борисовна съежилась, маленькая, испуганная. Кузьма подошел к ней и укоризненно покачал головой:

— Ну вот! И ты такая же! Я вон Татьяне уже и не говорю. Слезы надоели! Видеть я их не могу. Тебе сказал, думал — обрадуешься… веселая станешь, а ты вон, гляди… трясешься вся! Эх, бабы, бабы! Все вы одинаковы.

Лицо Минина стало строгим.

— Ну что, если бы мы теперь все заревели! Я так думаю, ты бы нам ни одного корабленника [50] Корабленник — древняя английская и французская монета, на одной стороне которой изображалась роза, на другой — корабль. В годы «междуцарствия» была в ходу и в Московском государстве. не дала… Вот тогда бы и я заплакал, глядя на таких воинов, а теперь… ты взгляни на наших ратников — душа радуется. Сами в Москву рвутся. Требуют. А почему? Они знают свою силу.

Кузьма подошел к двери и крикнул:

— Ортемьев!..

Дверь распахнулась — влетел Гаврилка.

— Эк, ты скорый какой! — засмеялся Минин. — Вот, братец! Дождались мы с тобой праздника. Собирайся.

Гаврилка вопросительно взглянул на Минина.

— Чего зенки вытаращил?! В Москву пойдем.

Марфа Борисовна ревниво следила за выражением лица Гаврилки. Парень взялся руками за голову, хотел что-то сказать, но, охваченный радостью, запутался и, низко поклонившись Минину, побежал обратно в сени.

Минин, растроганный, молчаливый, опустив голову на грудь, подошел к окну:

— Тьма!.. На посаде еще ничего не знают, спят, как дети… — он вздохнул. — Дети и есть! Вот кому надо плакать! Мне!

Марфа Борисовна подошла к нему:

— Минич, что ты говоришь!

— Говорю, что знаю. Но плакать не буду. Господь бог не оставит народ. Из детей люди станут взрослыми, но мне не видеть того. Да, Марфа Борисовна, много силы в человеке. Ну, прости, побеспокоил тебя! Покуда прощай! Молись о нас. Твоя молитва угодна богу.

Низко поклонился Минин вдове и вышел на волю. За окном слышны были его тяжелые шаги и стук посоха.

Проводив гостя, Марфа Борисовна пошла в горницу к Гаврилке.

Он сидел на полу и при свете ночника с большим усердием точил о камень саблю.

— Парень, что ты?

Гаврилка оторвался от работы, посмотрел на вдову хмуро:

— Чего не спишь, боярыня?

— Да как же мне спать-то? Слыхал, что Кузьма Минич сказал?

— Не глухой. Как не слыхать! Давно пора. Народ роптать начал.

— Убери саблю. Не скоро ведь, не сегодня, да и не завтра… Чего же ты?!

— Эх, боярыня! Иди почивать, покоя тебе нет.

Марфа Борисовна покачала в задумчивости головой и ушла на свою половину.

Земский совет еще настойчивее взялся за обогащение ополченской казны.

Нижегородцы заняли деньги у многих именитых иногородних купцов, и в том числе и гостей Строгановых, выдав поручные грамоты вернуть деньги «после очищения Москвы».

Минин велел Буянову и Охлопкову прекратить «понуждение и утеснение нерадивых плательщиков».

После того многие «сами себя ни в чем не пощадили, собирая с себя деньги сверх оклада».

Из Вологды, куда были посланы смоляне Новожилов, Угрюмов и нижегородец Петр Оксенов, пришел ответ, что, «как пойдут ваши ратные люди, и мы с нашими людьми пойдем головами своими». Стали прибывать богато оснащенные ратники с Понизовья, из Вычегды, куда для сбора зелья и людей были посланы четыре служилых дворянина и Родион Мосеев.

Пожарскому удалось созвать в ополчение еще несколько опытных воевод; среди них был и двоюродный брат его, Роман Петрович Пожарский. Он стал ближайшим помощником Дмитрия Михайловича.

Ополченская власть окончательно заменила власть князя Звенигородского.

«Изба площадных подьячих для письма», у Ивановских кремлевских ворот, знать никого не хотела, кроме Пожарского. Все челобитные писались и направлялись только к нему. Ни днем, ни ночью не было покоя избяным писакам. Гусиных перьев не хватало на челобитные. Стрельцы, казаки, пришлые иноверцы, крестьяне целые дни толпились около избы, каждый со своим делом.

Отныне Земский совет, именовавшимся то городским, то земским, назван был «Советом всея земли».

Заботы Минина и Пожарского об ополчении не прошли даром. В короткий срок оно возросло, усилилось не только людьми, но и табунами коней, оружием и зельем, ввозимыми из других городов.

От Лопаты-Пожарского в начале марта было получено радостное известие, что казацкие отряды в Ярославле им взяты в плен; город перешел в руки нижегородского ополчения.

Появившиеся в Нижнем казанские калики перехожие рассказывали, что народ не послушался изменников — Шульгина и Ивана Биркина.

Казанцы настояли на своем — снарядить ополчение в подмогу нижегородцам для «доброго единения к очищению Москвы от супостатов». Им не доверяли. Не подосланы ли они Биркиным и Шульгиным.

Во дворе Троице-Сергиева монастыря на берегу Волги поставили стрельцов с приказом строго следить, чтобы монахи не спаивали ополченцев. У зелейного погреба в кремле расположилась казацкая стража, охранявшая боевые припасы. На Ямском взвозе бегали приставы, проверяя приходящих и уходящих ямщиков с конями.

В монастырских банях, внизу, на набережной, целые дни стояла суета.

Сам Кузьма следил за порядком.

День и ночь пыхтела винокурня в Монастырском овраге над Волгой.

Минин велел как можно больше наварить на ключах. (Время весеннее, распутица, заморозки — необходимо!)

В хлебопекарнях печи трескались от сильного нагрева. Женщины резали караваи на сухари, увязывали их в коробы. Песни хлебопеков далеко разносились по набережной.

На городском валу зорко следили за уходящими и прибывающими в Нижний людьми казацкие и татарские наездники.

Везде и во всем чувствовалась близость похода.

Марфа Борисовна загрустила.

— Стало быть, так нужно… Прощай! — говорила она Гаврилке, — Уйдете вы — молиться денно и нощно буду я о вас. Пошли вам господь бог одолеть супостатов, а мне, чтобы отпустил он все мои прегрешения вольные и невольные. Одна дорога мне — в монастырь!