Антонен Арто - Монах

Она закончила и умолкла среди всеобщего взрыва смеха. Леонелла слушала ее, не говоря ни слова, ошеломленная и красная от стыда, но когда та закончила, она разразилась таким жутким визгом, что на лице гадалки появилась презрительная улыбка:

— Это говорят звезды, при чем здесь я, — и она обратилась к Антонии.

Девушка сняла перчатку и протянула ей свою белую руку, которую та приняла с видимым волнением. Неестественная дрожь охватила цыганку. Все присутствующие затаили дыхание, как бы почувствовав важность слов, которые будут сейчас произнесены.

Гораздо более естественным и более человечным тоном, хотя и с оттенком некоторой торжественности, цыганка начала говорить медленно, как бы роняя каждое слово:

— Простите мне мои слезы, пожалуйста, и не упрекайте меня. Этот мир не единственный. Смерть, поверьте мне, это только переход, а ваша жизнь еще для вас не начиналась!

Она замолчала, подняла свою палочку словно для того, чтобы толпа, которая ее окружала, расступилась, и ушла величественным и размеренным шагом.

Последовав за ней, толпа отошла от двери Эльвиры.

Леонелла вернулась к себе, кипя от злости и раздражения. Что касается Антонии, понадобилось несколько часов, чтобы это мрачное предсказание изгладилось из ее сердца и памяти.

Тем временем Амбросио вернулся к себе в келью; сердце его было переполнено непередаваемыми чувствами. Он был почти взволнован собственной благосклонностью, которую он выказал молодым монахам, благословив их перед уходом, и теперь мог целиком отдаться своему настроению. Это была поистине великая радость, ее не омрачала даже тень греха.

— Кто, кроме меня, — говорил он себе, — смог бы вот так сохранять чистоту среди тревог юности, столь многообещающих улыбок мира, потребностей пылкой натуры! Если я не иду навстречу миру, если я живу вдали от него, как истинный отшельник, — то ведь мир-то что ни день зовет меня к себе, он тут, возле меня; мою исповедальню заполняет самая совершенная красота, подлинное очарование Мадрида. И разве я хоть раз, хоть чуть-чуть поддался ему? Ни одна из этих великолепных женщин не привлекала моего внимания чем-нибудь, кроме своей слабости, вызывающей у меня отвращение. Затрепетала ли моя плоть, вздрогнуло ли мое существо от близости одной из этих красавиц? Ни одна из них не нашла дороги к моему сердцу, и если ни одной это не удалось, то только потому, что оно принадлежит Вам, о мой Создатель, Вам одному. Мое сердце неуязвимо! — прошептал он и осенил себя крестом. Но его пыл был слишком подчеркнутым и неестественным, чтобы быть искренним.

— А что если бы среди этих всех женщин нашлась одна, превосходящая их всех, подобная Вам, о прекрасная Мадонна, такая же очаровательная и божественная, как Вы, — произнес он, поднимая глаза к изображению Богоматери, висящему над его головой, — смог бы я ей противостоять?

Сказав так, он умолк и погрузился в восторженное созерцание изображения Мадонны.

Краски картины были восхитительно свежи, от ее лица исходила невысказанная мольба, которая мучительно притягивала к себе. Глядя на нее, монах всякий раз не мог отделаться от странного смятения, как будто проникновенная красота изображения слишком обнаруживала тайну, которой лучше было бы оставаться скрытой.

Его мысли текли в том же направлении, и он заговорил снова:

— Да, если бы лицо какой-нибудь женщины имело те же черты, как бы я избегнул ее? Как бы я избежал искушения? Что, если бы я отдал тридцать лет страданий и умерщвления плоти за одну ее ласку? Безумец, это искушение — в тебе самом, в твоей душе, ты сам его создаешь! Не бывает таких женщин, а если бы и нашлась одна, то это был бы ангел, а не создание рода человеческого. Это — создание твоей души; это всего-навсего твоя душа представляет ее такой прекрасной, такой волнующей. Все это — только воображение. Однако если бы Господь хотел искусить тебя, не мог бы он воспользоваться этим ликом? Если бы вдруг произошло чудо, и как доказательство Его всемогущества эта женщина оказалась бы сейчас здесь, перед тобой?

— Ну что ж, — произнес он выпрямившись. — Вот когда ОНИ увидели бы, чего стоит добродетель. Ты бы доказал им, что ты создан из камня. Тебе ли грешить? Они давно знают, что это невозможно, — и что тогда все ИХ козни? Пусть ОНИ искушают тех, кто слабее тебя!

В этот момент в дверь постучали. Все еще во власти какого-то опьяняющего возбуждения, монах поднял голову. Взгляд его сверкал.

— Кто там? — спросил он, помедлив.

— Юный Розарио, — ответил приятный голос.

— Входите же, дитя мое.

Дверь тотчас же отворилась, и вошел Розарио с корзинкой в руке. Это был юный послушник, который вот-вот должен был принять обет. Все в нем вызывало симпатию, и все — даже его постоянная сдержанность и скрытность — делало его еще привлекательнее. Приближающееся пострижение, печаль, нескрываемое отвращение к обществу, смирение перед другими, суровость по отношению к себе самому — все это, как и сама его жизнь и присутствие в монастыре, было окутано таинственностью и возбуждало любопытство. Он всегда носил широкий капюшон, надвинутый на самые глаза, и никто, даже Амбросио, не мог бы похвалиться, что хорошо разглядел его лицо. Никто не мог бы сказать, откуда он, а сам он молчал о своем происхождении, можно сказать, еще упорнее, чем обо всем остальном. Впрочем, никто и не настаивал на его откровенности.

Когда-то знатный иностранец, если судить по его богатой одежде и роскоши его экипажа, приехал договориться о его поступлении в монастырь. Сразу же он заплатил и требуемую сумму. На следующий день Розарио был принят послушником. С этого дня о нем больше не говорили.

Амбросио был единственным, ради кого послушник нарушал свое затворничество, которое он на себя наложил. Возле него сердце Розарио наполнялось радостью, а печаль, казалось, рассеивалась. Своим усердием, своими услугами он старался добиться расположения Амбросио. Со своей стороны, и Амбросио относился к нему со всей снисходительностью, наставлял его, занимался его воспитанием, помогал ему совершенствоваться в занятиях. Один только звук голоса воспитанника вознаграждал его за все труды. Амбросио любил его с отцовской нежностью, и ему трудно было противиться тайному желанию посмотреть на его очаровательное лицо. Но закон строгой умеренности распространялся даже на простое любопытство, и это не позволило ему ни в малейшей степени проявить свои желания.