Антонен Арто - Монах

Агнес, Агнес, ты — моя, а я — твой.

Пока бьется мое сердце,

Пока кровь тенет в моих жилах,

Я принадлежу тебе, а ты — мне,

Для тебя моя плоть, мое дыхание, моя жизнь!

Я чувствовал, что она задыхается от волнения. Карета была наготове. Теодор впустил нас и захлопнул дверцу. Форейторы, молчаливые и безразличные, хлестнули лошадей, и экипаж рванулся с места.

Через деревню мы, казалось, пролетели на крыльях. Камни, вылетавшие из-под колес при такой скорости, градом колотили по плохо закрытым окнам. Вскоре тьма вокруг стала непроницаемой. Небо быстро затягивалось. Скрип осей усиливался, напоминая пронзительную музыку; поднимался сильный ветер. Я испугался, позволил Агнес забиться в глубину коляски, приподнялся и постучал в окошко, чтобы попросить форейторов попридержать лошадей, но они не слышали. Некоторое время я еще видел их силуэты, маячившие передо мной, затем вдруг они исчезли. При вспышке молнии я видел лоснящиеся крупы лошадей, лишившихся своих всадников. Потеряв голову от изумления и страха, я повернулся к Агнес: она казалась удивительно спокойной и погруженной в свои мысли. Я взял ее на руки и, почувствовав ее легкость, не придал значения этой новой странности. Стараясь сохранить спокойствие, я открыл дверцу и попытался дотянуться до поводьев, чтобы остановить лошадей, когда сильный толчок подбросил меня вверх, затем я рухнул. Вокруг стоял страшный треск.

Когда я открыл глаза, был день. Вокруг меня полукругом расположились несколько крестьян, которые спорили, приду ли я в себя или нет. Я чувствовал страшную сухость во рту, язык словно прилип к гортани. Но как только я смог произнести первое слово, я справился об Агнес, и каковы же были мое беспокойство и разочарование, когда они мне сообщили, что не нашли никого, кто соответствовал бы тому описанию, которое я им дал. Они обнаружили меня среди обломков коляски, но, кроме трупов лошадей, рядом со мной никого не было. Однако я попросил их поскорее обшарить все вокруг и чего бы то ни стоило постараться отыскать тело женщины, которая была со мной. Они послушались: четверо из них остались со мной, остальные разбрелись. Что касается меня, я был совершенно не в состоянии двигаться. Я не чувствовал ни рук, ни ног, и ужасная боль время от времени пронизывала всю правую сторону тела. Я спросил, где я нахожусь. Мне ответили — не доезжая одно лье до Регенсбурга, и я едва смог поверить, что проделал такой путь за одну ночь. Крестьяне, в свою очередь, спросили, откуда я ехал. Когда я им ответил, что в час ночи проехал через деревню Розенвельд, они удовольствовались тем, что пожали плечами и посмотрели на меня с жалостью. Потом они положили меня на плетеные носилки и перенесли в домик, стоявший у самых городских ворот. Незамедлительно появился лекарь и вправил мне руки и ноги. Я чувствовал, что весь горю, мои губы ужасно пересохли, кровь бешено стучала в висках. Лекарь успокоил меня, но предупредил, что выздоровление может оказаться длительным, затем предписал полный покой. Я ответил ему, что он может на это надеяться не раньше, чем мне сообщат новости о даме, покинувшей вместе со мной Линденберг в предыдущую ночь и находившейся рядом в момент катастрофы. Он улыбнулся, ничего мне не ответил, но коснулся моей руки с явной симпатией. Позже я услышал его разговор с хозяйкой за дверью моей комнаты и понял, что они оба считают, будто я потерял рассудок. Один за другим заходили крестьяне, чтобы сообщить о безрезультатности своих поисков, никто ничего не нашел, и мое беспокойство сменилось сильнейшим отчаянием. Но мой растерянный и иступленный вид только все более и более убеждал их, что я не в себе, и МОНАШКА с этих пор воспринималась ими как создание моего воспаленного рассудка.

Прошло много дней. За это время тревога и страх уступили место угрюмому унынию, меня охватило какое-то оцепенение. Я жил в состоянии кажущегося тихого смирения, под маской которого продолжала бить ключом тревога, но мое молчание и мое внешнее спокойствие изменили мнение окружающих, и понемногу те, кто ухаживали за мной, смогли убедиться, что я выздоравливаю.

Чтобы мне легче было переносить боль от моих ран и я мог отдыхать, доктор прописал мне сильное снотворное, но душевное возбуждение было так велико, что я целые ночи вертелся с боку на бок, просыпаясь на миг от приснившегося кошмара, чтобы снова погрузиться в тревожное состояние, и никак не мог обрести ни минуты покоя.

Однажды ночью, когда мне удалось наконец заснуть после особенно тяжелого и бурного дня, я вдруг проснулся оттого, что пробило час. Кошмарные сны отступили, но я был вырван из их мучительных объятий только для того, чтобы обрести в своей комнате, где я был один на один со своими тревогами, ощущение неизбежной опасности, которую дает слишком грубое столкновение с реальностью.

Я дрожал, не понимая причины; у меня отчаянно колотилось сердце, и я чувствовал, что волосы на моей голове встают дыбом.

Прошло несколько мгновений, но это болезненное состояние не проходило; напротив, меня охватил непонятный холод, и мрак вокруг меня принял угрожающие очертания.

Все мышцы отвердели, тело отяжелело; неспособный шевельнуться, я прислушался. Кто-то поднимался по лестнице тяжелой грубой поступью, затем я услышал чье-то дыхание и царапанье за дверью. Полог моей кровати был задернут. Ночник, горящий в углу, едва освещал комнату. От порыва ветра дверь отворилась… и передо мной предстало нечто ужасное! Оно приблизилось своей каменной поступью, не произнося ни слова, и в тот же миг я ее узнал.

Святой Иисус, это была она! ОКРОВАВЛЕННАЯ МОНАШКА, та спутница, которую я потерял! Она подняла вуаль, и я смог увидеть ее лицо, дикое и пустое лицо призрака, ее белые руки и кровь, забрызгавшую ее платье. Я не мог ни подняться, ни крикнуть, мои нервы были словно скованы бессилием. Я должен был до дна испить чашу моего кошмара, а призрак явно не спешил уходить.

Он разглядывал меня с видом одновременно угрожающим и безнадежным, и, хотя он не раскрыл рта, я почувствовал, как на меня, словно удары кинжала, падают слова:

Раймонд, Раймонд, ты — мой, а я — твоя.

Пока бьется мое сердце,

Пока кровь течет в моих жилах,

Я принадлежу тебе, а ты — мне,

Для тебя моя плоть, мое дыхание, моя жизнь!

Услышав свои собственные слова, я полагал, что добрался до самого дна ужаса, но кошмар не уменьшался. МОНАШКА оставалась здесь и, казалось, находила удовольствие, поддерживая во мне это состояние магнетического оцепенения, в которое меня погрузило ее появление.

Когда часы пробили два раза, она наклонилась ко мне, и я почувствовал, как ее холодные губы коснулись моих. Я находился на грани реального — с глухим стоном я потерял сознание.