Олег Боровский - Рентген строгого режима

Наш турнир в бараке прошел без осложнений, и вдруг я обнаружил, что выиграл все партии и занял первое место. Правда, последняя партия прошла с некоторыми трудностями, играл я с помпобытом – старостой нашего барака – и позволил расслабиться, в середине партии зевнул ферзя. Мой противник страшно воодушевился, стал злорадно потирать руки, предчувствуя победу, но я собрался с мыслями, взял себя в руки и буквально разгромил его.

Именно эта партия спасла мне жизнь. Об этом, правда, я узнал только через месяц. Среди блатных нашелся один, кто захотел устроиться в санчасть санитаром, и на своем толковище воры решили не считать его ссученным, но взамен он должен был для них воровать спирт и наркотики. В разгар этой сложной операции воры неожиданно обнаружили, что какой-то свежий фраер – то есть я – тоже метит устроиться в санчасть и что может перекрыть ему дорогу. Воры не сочли необходимым вступить со мной в переговоры, а просто решили меня зарезать. В награду исполнитель получил бы бутылку водки, не такая уж малая цена, учитывая общую «международную» обстановку. Ночной удар ножом – и утром меня вынесли бы в морг, и поди дознайся, кто ударил, ведь в бараке живет более двухсот человек... По воровским законам, подобные мероприятия разыгрываются в карты, каждому хочется поиграть с бутылочкой, и в момент игры к ним случайно подошел помпобыт, тоже наполовину «духарик», и они его информировали, на что играют, и показали бутылку. В этот момент моя шахматная победа спасла мне жизнь. Помпобыт чувствовал ко мне симпатию после своего поражения и объяснил ворам, что Боровский ходит в санчасть не в поисках работы – он инженер, а просто навещает друзей. А работать Боровский наверняка пойдет в мехцех, по специальности. Примерно через месяц он сам мне рассказал об этом, причем не изображал из себя благодетеля, просто рассказал, и все, а еще через месяц один из воров, с которым я обедал в столовой, хитро посмотрел на меня, улыбнулся и доверительно сообщил:

– Счастливый ты, мужик, чуть-чуть не поймал пе рышко.

Жизнь в лагере была дешевле бутылки водки...

Однако моя шахматная победа на турнире не осталась незамеченной, и меня просили зайти в КВЧ – культурно-воспитательную часть, которая занимала половину жилого барака. Там же размещалась и лагерная библиотека, и самодеятельность, участники которой по вечерам играли на музыкальных инструментах, собираясь создать оркестр. Кроме начальника КВЧ лейтенанта МВД Виктора Маклецова – серого и невзрачного, но совершенно безвредного человека, там властвовал заключенный Юрий Васильевич Новиков, богатая и интересная личность. Он был еще из старой посадки 1937 года. Жил и работал в Ленинграде в театре имени Пушкина. В начале тридцатых много молодых комсомольцев отправили в Маньчжурию на КВЖД уговаривать русских эмигрантов вернуться на родину, которая их так ждет... Многие действительно вернулись, и, как полагается у нас, угодили в тюрягу, а потом в дальние лагеря. Они же были или сами белые или дети белых, что, по взглядам отца родного, было одно и то же... Естественно также, что все вернувшиеся на родину бывшие белогвардейцы успели завербовать в иностранные разведки всех комсомольцев, которые их уговорили вернуться, и их, конечно, всех посадили и выслали в дальние лагеря, правда, не на двадцать пять лет, а всего на десять... Юрка Новиков честно отсидел свою десятку и даже вышел на волю, правда, без права выезда из Воркуты. Я, к сожалению, не знаю, за что Юра получил еще пятнадцать, но факт есть факт, Юру по новой поместили в Речлаг вместе с нами. Новиков был одним из выживших зубров, за годы заключения он прошел все круги ада, но не потерял человеческого облика. Большой, красивый, сильный духом и телом, он обладал редким обаянием, неиссякаемым юмором, его оглушительный хохот был слышен издалека.

Но, кроме всего, как выяснилось, Юра был еще и страстным шахматистом, считал себя абсолютным чемпионом лагпункта № 5 и, прослышав о зыке, который обыграл всех в бараке, пожелал встретиться с ним и скрес тить оружие. Я пришел, оружие мы скрестили, и его шпага сломалась, что произвело на него большое впечатление, а когда еще выяснилось, что мы земляки-ленинградцы, Юра тотчас взял надо мной шефство, повел к себе в кабинку и хорошо угостил. Он стал моим наставником, защитником и другом – по-лагерному «кирюхой». Я стал частенько бывать в КВЧ, читал там газеты, играл в шахматы, слушал великолепных музыкантов: аккордеониста Юру Клесова и Алика Надживбекова, трубача из оркестра Рашида Бейбутова. Оба оказались очень милыми, добрыми и симпатичными ребятами. Играли они – заслушаешься...

Две недели карантина пролетели быстро, и нас должны были распределить по бригадам. Но сам я, помня уроки старого вора на пересылке, не предпринимал никаких шагов, чтобы устроиться потеплее, и решил не высовываться. Пусть все будет так, как должно быть...

Однажды днем в наш 28-й барак зашла большая комиссия во главе с главным механиком шахты № 40 Н. Носовым. Небольшого росточка, не совсем трезвый, Носов был настроен весьма дружелюбно, что мне очень понравилось. Сопровождали его нарядчики-зыки, один из них держал в руках стопку карточек с фамилиями и установочными данными заключенных, имеющих какие-либо рабочие профессии – слесаря, сварщика, электрика и т. п. Заглянув в первую карточку, нарядчик выкрикнул мою фамилию, и я подошел к столу комиссии, поставленному посередине барака. Носов предложил мне сесть и стал расспрашивать, кто я и откуда, что знаю и что умею.

– Чертить умеете? – спросил он вдруг.

– Умею, – не совсем твердо ответил я, так как в бытность начальника лаборатории автоматики чертить мне приходилось не очень часто.

– Пойдете работать по электроснабжению шахты? – спросил Носов, дружелюбно рассматривая меня.

– Да, конечно, – ответил я.

Мой карантин кончился...

Утро следующего дня началось для меня, как и для всех в бараке, истошным воплем дневального:

– Подъем!

Было 7 часов утра. Я встал, оделся, умылся, бриться не надо, так как брили нас в бане раз в десять дней, сходил в столовую, равнодушно проглотил порцию овсяной каши, около вахты нашел свою бригаду мехцеха и пристроился к ней. В бригаде было человек двадцать пять, все с любопытством, но дружелюбно посматривали на новенького. Все в бригаде простые работяги: слесари, электрики, сварщики, кузнецы. Большинство – русские, но были и украинцы, и из Прибалтики, был даже француз из Парижа, который по-русски знал всего несколько слов. Я подошел к нему и, вспомнив свое детство, довольно уверенно сказал:

– Tu comprends, tu pardonnes…

Француз радостно закивал головой.