Б. Дедюхин - СОБЛАЗН.ВОРОНОГРАЙ

Всеволожский не стал чиниться, послушался.

– Ближе, сын,- велел владыка с ласковым настоянием, указывая на дубовое кресло поблизости от себя. Иван Дмитриевич аккуратно пересел на редкое это изделие фряжской работы. И вроде бы образовалась уже некая согласительная близость умов и мыслей, предполагающая полную откровенность, невозможность плутовства и своекорыстия.

«Уста у него больно красны и плотоядны,- отчего-то пронеслось в голове у Фотия- Вздор, вздор,- отогнал он нечаянный помысел.- Уста – вздор. Назад дороги нету. Уста – для говорения лжи и сокрытия правды. Сердце главное, очеса». Очеса боярина темнее темной ночи глядели покорно, готовно. Прямо глядели, неотрывно в беспокойство усталых глаз митрополита. «Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя и настави»,- попросил он, возвращая себе веру в благополучный исход многотрудной для него беседы,

– Ни тебя возверзаю особую надежду, Иван Дмитрич.

– Святый отче! – шепотом воскликнул Всеволожский. Это было особое благоволение, и Иван Дмитриевич сделал движение, чтоб повалиться в ноги владыке. Тот остановил его.

– Поедешь в Орду?- спросил с грозной прямотой, проникая, казалось, в тайное тайных души собеседника. Всеволожский выдержал и этот взгляд. Однако молчание его было долгим. Слишком долгим. Но митрополит знал, как непрост заданный вопрос. И как много будет значить ответ…

В отворенную дверь митрополичьей палаты Антонию было слыхать все. Впалую грудь его ломило неизреченной непонятной болью, не хотелось ему невидимо присутствовать, но таково было повеление владыки, и приходилось терпеть, не смея пошевелиться за столом, где он обычно работал у окна. Нарядная бабочка билась меж частых переплётов, трепетала яркими крыльями, не находя выхода. Антоний с тоской смотрел на нее «Освободи, Господи, от тайн человеческих, невмоготу мне нести бремя страстей людских, освободи от искушений и пошли покой, ибо вопию и к Тебе прибегаю,- молился инок,- светом Твоим просвети и позволь быть только с Тобою.

Тяжко, было послушание, назначенное владыкой Фотием: все тебе должно быть ведомо, сказал, все извивы душ, их бездны и воспарения. Вникай и различай: духом ли святым воспаряет душа иль соблазнением князя тьмы, отчаяние в бездне падения испытывает иль смерденяе сладкоскверное без желания покаяться и очиститься и стонет притворно, велегласно для пущего совращения невинных. Различай, еще сказал владыка, кого жалеть, а кого, жалея, наказывать жалом обличения. Обличая же, обличай грехи, к ним будь гневен и непримирим, но не к человеку и слабости его. Слабости помогай стать силой и укрепиться во Господе, ибо Он упование наше и Отец есть превечный. Так мню и прозреваю, еще сказал владыка, назначено тебе когда-нибудь сделаться духовником человека, чьи грехи и благие деяния будут равновесны, но не вдруг это откроется и понятно будет. Не будут грехи следовать за благими делами или наоборот, но вперемежку, в свитке тугом и малоразличимом. Учись читать письмена, начертанные в душах святым произволением, и те, что намараны слугами сатанинскими, все человеку позволяющими и в сласть мерзкую его тем ввергающими. Укрощение в себе власти бесовской при той великой без пределов и понуждения свободе, которая завещана нам Иисусом, есть труд тяжкий и богоугодный, труднейший и нескончаемей. Но помни всегда – во всех делах, что, будучи исполнены прегрешений, вразумляем и научаем тех, которые гораздо лучше нас. Этот завет смирения владыка особенно полюбил повторять послед нее время, прилежно перечитывая «Рыдания» преподобного аввы [28] Авва – «отец» (арамейское слово), Авва Исайя – здесь: православный монах, один из авторов «Добротолюбия», Жил отшельником в одной из пустынь Египта в IV в. н. э. Исайи.

– Просто и ясно, боярин! – возгремел голос митрополита, резко выдернув Антония из задумчивости.- Просто и ясно. Й понятно каждому: престол – от отца к сыну. И вовеки только так, от отца – к сыну.

– Да, владыка! – услышал Антоний дрогнувший голос Всеволожского.- Но буду прям. Не сочти за дерзость сказать, что Юрий Дмитриевич Донской не из одного лишь властолюбия и гнуси бранчливой «копье вострит». Да, все понимают, что грамотой договорной и твоими внушениями, отче, он умирен с племянником лишь на время. Но он ведь право свое выводит из того же завещания Дмитрия Донского: престол наследует старший 'сын, а если отымет Бог сына, то наследует младший сын, то есть именно он, Юрий Дмитриевич. И многие найдутся охочие с его доводами согласиться.

– Но Бог не отнял сына! – возразил Фотий решительно.- Не отнял! Сын Донского властвовал тридцать лет, и сын Василий его ныне наследует, взойдя в возраст, к правлению способный. От отца к сыну и никаких дядьев! Дядьев-то впредь может появиться что грибов на поляне. Опять почнут друг перед дружкой первенство доказывать, опять пойдет пря родственная с пролитием крови, опять ослаба и упадок.

– Истину говоришь, владыка! – Голос Всеволожского стал печален.

– Только прямое наследие престола через старшего сына повторил митрополит.- И татар к тому приучить. Не вечно к ним за ярлыком ездить.

– Пока слабы мы, будем ездить,- вставил боярин. – Вот поезжай так, чтоб последний раз. Им ведь в Орде все равно, кто княжит у нас. Кто больше заплатит, тот и великий князь. Кто больше за-пла-тит,- раздельно повторил Фотий.

Замолчали. Думали. Ущупывали друг друга сердитыми взглядами. Хоть и гневался владыка, но в душе был доволен, что осмелился Всеволожский напомнить темное место в завещаний Донского. Оно должно быть разъяснено. Раз и навсегда. И разъяснено поступком – посажением на престол с боярского согласия юного князя Василия. В урок и закон всем будущим поколениям. Чтоб иному впредь не бывать.

Голос боярина вновь сделался ровным, без волнения и сомнений:

– Предки мои Всеволожи верой служили еще Дмитрию Ивановичу. А я, раб недостойный, ничем ещё славы моего боярского рода не умножил. Но бывал я не раз в Орде, многих мурз знаю, и к хану самому вхож был… Сумеем мы с Василием Васильевичем доказать, что воля царская допрежь всего должна браться в расчет, ею и только ею утверждено завещание Василия Дмитриевича, отдавшего великое княжение сыну своему. Василий Васильевич один только государь законный, живот за него положу.

– Верю, Иван Дмитриевич! Как можно неупустительнее готовься к поездке в Орду, а я молюсь за вас Пречистой. Мы с тобой сомысленники. Помоги, Господь, все управить по воле Твоей милосердной.

Когда Всеволожский ушел, Антоний, до этого не проронивший ни слова, разрыдался.

– Что ты, чадо? Успокойся! Скажи, как на духу, что с тобой?

– Тяжко, отче. А более того, страшусь остаться одному без тебя. Прости мне уныние мое, грех великий,