Б. Дедюхин - СОБЛАЗН.ВОРОНОГРАЙ

– Как одному? – улыбнулся Фотий.- A Бог? Иже везде сый и вся исполняли? А? Крепись. Ибо многое предстоит еще в сердце принять и в огне любви переплавить. Помни, все, что при тебе говорится, потщись разумом воспринять и слушай, как согласуется оно с тем, что глаголет нам Дух Святый.

– Но, отче, как умом объять переход в жизнь вечную, с коего ты начал? – Слезы опять потекли у Антония, замочив даже рясу пятнами.

– Так ты все об этом сидел тут думал?- опять улыбнулся Фотий. – А я-то надеялся, ты хитростям государственным научаешься. Тебе кого же сильнее жаль: меня аль себя?

– Не знаю, святитель.- Антоний крепко вытер глаза рукавом.

– Пускай это будут последние твои слезы: слезы слабости. Многие в будущем восплачутся перед гобой, возрыдают о бедах и грехах своих. Но твои слёзы пусть отныне исторгнется лишь на молитве пред лицом Всевышнего, если пошлет Он тебе слезный дар.

Антоний кивнул кротко, как наплакавшийся ребенок.

– Разумение же тайн Божественных, что должны будем переселиться с земли, на коей живем пришельцами, то будучи рабами Христовыми, хотя и грешными, мы только благодарим за глубину промысла Божия, неизреченную пучину человеколюбия Его, что не внезапно изымает Он свои создания, а дает приготовиться к христианской кончине е чистым покаянием и исповеданием… Знаю, как близок день, когда призовет Он меня…

– Но как можно знать то, что только Всевышнему Господу ведомо?

– Чадо Антоний! О страшном вопрошаешь ты меня. По Божьему благоволению увидел я лицо, какого никогда не видал, услышал глаголы, которых никогда не слыхал. После этого я начал видеть то, чего доселе не видел и чего не видят другие, слышать то, чего не слышал раньше и чего другие не слышат. Бесконечна моя благодарность Господу за то, что позволил мне оставить преемникам моим Русскую Церковь умиренною и воссоединившуюся под властью одного иерарха. Кабы еще междоусобие упредить…

– Ты печешься о нас, грешных, остающихся жить, а сам… к смерти приготовился.

– Не мной сказано: к смерти готовься, а рожь сей.

– Это если другому говорить. А каково самому себя присоветовать?

– А самому себе еще легче, потому что смерть существует только для тех, кто остается жить тут, на земле. Только для них моя смерть несчастье, я же готовлюсь переселиться в жизнь вечную и в оставшиеся дни стражду за тех, кого погибающими оставляю.

– Что же, значит, не страшно умирать?- с надеждой вопросил Антоний.

– Памятование смерти есть каждодневная казнь, она не может быть не страшной. Но когда наступает час успения [29] Но когда наступает час успения…- Успение – кончи на или смерть вообще; в церковном значении – смерть с надеждою на воскресение. , то она уже не казнь, но праздник!

– Тот день был дождлив и холоден, подобно осеннему.

Деревья стояли, отяжелев намокшими ветвями. К вечеру все-таки вышли прогуляться в монастырский сад, что тянулся вдоль кремлевской стены. Безлюдно было и тихо в предзакатный час. Мокро пахло скошенной в рядки травой, а кое-где на полянах уже гнездились свежесметанные стожки.

Время от времени, владыка шевелил посохом под кустами:

– Беспременно тут грибы должны быть. Чуешь, Антоний? Где-то они близко прячутся. Грибным духом как бы наносит? Нет?

Сутулый высокий Антоний незаметно с тревогой и болью часто взглядывал на владыку, спрашивая себя: а вдруг это последний раз? Он теперь часто так спрашивал. Душа его не хотела, не могла смириться с близкой разлукой, с ее неизвестностью.

– Промокнешь, владыка, смотри, остудишься,- заботливо остерегал он Фотия.

Тот не слушал, все ковырял землю, а то вдруг и вовсе пропал из виду за густыми деревьями; Антоний побежал было в одну сторону, в другую, страшась позвать его: уж не случилось ли? И вдруг увидел его лежащим в разворошенном стожке сена. Кинулся к нему на ослабевших ногах и тут же увидел, что владыка тихо, лукаво смеется;

– Потерял меня? Испугался, чадо, а?

Антоний тоже засмеялся с облегчением, радостно, бросился в мягкость сена с другой стороны стожка. Наступил краткий странный миг забытья, когда, казалось, время перестало быть, и лишь тишина полнила собою все вокруг. Светлые капли медленно и редко падали с листьев. Дождь прекратился, только тучи, алея подожженными краями, низко клубились, то мрачнея сизой чернотой, то вспыхивая от пробивающихся сквозь них лучей.

– Антоний? – после молчания протяжно позвал владыка.

– А?

– Ты здесь?

– Здесь…

– Лежишь?

– Лежу, владыка.

– В стогу?

– В стогу

– Тепло как в сене-то…

– Тепло. Сухо.

Тепло было и на душе у Антония. Беззаботно, как в детстве под родной отцовской рукой.

– Анто-оний?

– А?

– А вдруг сейчас спустятся к нам духи злобы поднебесные? Лежите? – скажут. А мы им – что?

– Не спустятся, владыка. Они тебя убоятся.

– Думаешь, убоятся?

– Убоятся, Не иначе.

– А сено-то спелое. С ягодкой.

– Да-а, с земляничкой.

Небо было грозно и величественно. Изредка в разрывах туч открывались голубые промоины, будто улыбались чьи-то виноватые светлые глаза. Сухая былинка легко прижалась к щеке Антония шершавыми листками. Господи, как сладко на душе. Будто ангелы веют дыханием своим…

– Владыка? – вспомнил Антоний.- Отпуст давно отзвонили. Нас, поди, ужинать ждут. Пора, владыка… А, владыка?

В ответ ему было молчание. Антоний вскочил с остановившимся сердцем. Владыка лежал, скрестив руки; подернутые мертвой влагой глаза неподвижно смотрели в небо. Антоний перекрестился и опустил задрожавшей рукой веки покойного.

В тот же вечер 2 июля. 1431 года, когда не успело еще и солнце зайти, мирно почивший Фотий был положен в усыпальнице Успенского собора, на правой стороне, там же, где гроб его предшественника митрополита Киприна. Лицо Фотия по монашескому чину было покрыто черным воздухом [30] Воздух – на языке богослужебном: покров, который возлагается на дискос и чашу; также знаменует как бы камень, приваленный ко гробу Господню. с серебряными крестами, и его не мог больше видеть никто при прощании. Со святыми упокой его, Господи, ибо исполнился срок жизни его.

Ближе к утру звезды выцвели. Синь воздуха сделалась плотнее. Пухлыми кущами проступали, в ней уже по-летнему кудрявые сады, полого спускающиеся к реке. В раме отворенного окна быстро бледнело нёбо отдавая густой сок ночи вершинам лип, слабо шевелящимся от зарождающегося предрассветного ветра. Что же так больно-то? И так скучно… Страшный был год. Тревоги, неопределенность. Будто бродишь в пыльной клети без выхода, тычась в зыбкую паутину углов. Сумрачно. Ненадежно. Непонятно. Иван Всеволожский с пристоном потянулся и, облокотись о столешницу, снова замер. Не заметил, как еще одна ночь прошла в нелегких думах. Догоревшие свечи чадили, голубой дым отуманивал кудрявую голову боярина, заползал в кольца бороды. Пальцами Иван Дмитриевич защемил ослабевшие огоньки трёхсвечия- длинные струи понесло в окно, на волю, бесследно истаивать в душистых волнах аромата ночных цветов, готовых закрыться с первым лучом солнца. Где-то далеко, в смородиннике, неуверенно ударил соловей и смолк. Набрякшие веки всё тяжелели, но сон не придёт и на этот раз. Разве после полудня, как отобедаем… Мелкость лезла в голову, суетой перебивая главное, что надо было решать, да не решалось…