Б. Дедюхин - СОБЛАЗН.ВОРОНОГРАЙ

Он все так же сидел у изголовья, перебирая в пальцах скользкие кольца волос Антония, он все так же повторял мысленно: отче, видишь ли ты меня? Пожалей меня!- и вдруг впервые за все время своей слепоты он действительно увидел… Тяжелая чернота безглазья засияла сначала мягко и туманно, потом все сильнее, стала дымчато-изумрудной, ослепительно-зеленой, и в переливающейся ряби цветущего разнотравья возникла знакомая фигура, знакомая смущенно-скупая улыбка, благословляющий взмах руки. И тут же Антоний отворотился. На некошеном лугу стоял рядом с ним высокий воз без лошади. Солома была такая желтая, светлее золота, такая яркая, как солнце, только без лучей.

Василий боялся моргнуть, не то что шевельнуться, неведомо каким чутьем сознавая, что все это может исчезнуть. Но не исчезало, а словно бы плыло на него.

«Я не всегда понимал суть твоих слов,- мысленно сказал он,- но я всегда верил тебе, голосу твоему, правде твоей! Про какую печаль ангелов ты хотел сказать?»

Антоний стал увязывать воз, иногда обращая лицо к Василию все с той же улыбкой. Губы его не шевелились, а голос звучал как бы сам по себе:

«Сиди, плачь и слушай… Это та печаль, какая охватывает ангелов, когда приходится им покидать блаженство горнего созерцания, с его покоем и чистотою, и следовать по велению Божию на землю, принося злодеям суд и кару, и огонь Божьего гнева; безрадостно и скорбно благому существу обращаться ко злу и выдавать его по справедливости. И вот эта ангельская печаль должна стать твоей печалью, государь – носитель власти и земного суда, в ней только поймешь ты корень и причину всего, обретешь запас сил и успокоение. А теперь утешься!… Утешился?…»

Он улыбнулся так близко, так вживе, так знакомо смотрели глаза его, что все существо Василия содрогнулось в небывалой радости невиданных душевных рыданий: вы – соль земли… высвет мира… да светит свет ваш перед людьми!…

За дверью послышался топот многих ног, она отворилась, впустив шум ливня и свежесть его, запах мокрых рогож и мягкий звук стекающих с них капель.

– Еле добегли, княже, просто реки свергаются с неба. На-ко вот рогожку, мы принесли. Укройся, да пойдем.

Василий Васильевич узнал оживленный голос Басенка, неестественно оживленный, каким делается голос человека в присутствии покойника, когда необходимые хлопоты и заботы заступают печаль.

– Дозволь, княже… Убирать брата станем, готовить к отпеванию,- робко попросил кто-то из монахов.

Василий Васильевич вышел в сырость монастырского двора опять Темным. Ни единому человеку никогда не рассказал он о пережитом в часовне.

Софья Витовтовна хиловата стала, с ореховым резным попутничком не расставалась. Прогулки ее были недалеки, от дворцовых покоев шибко не удалялась. Трух-трух по саду, трух-трух, глядишь, и румянец на щеках разыгрался, и капелька прозрачная на кончике носа повисла. Трухала да размышляла, порой говорила сама с собой, головой качала. Подходить к ней в это время побаивались и слуги, и бояре: попутничком замахнется, забранится, а то и прибьет.

Осень была долгая и теплая. Начиная с Покрова, выпадал несколько раз снег, но долго не лежал, стаивал, До самого Введения [140] Начиная с Покрова… до самого Введения…- Церковные праздники: Покров Пресвятой Богородицы, 1 (14) октября; Введение во храм Пресвятой Богородицы, 21 ноября (4 декабря). стояли оттепели. На дворе нежно пахло весной, будто в апреле. Только темнело рано. Уснешь после обеда часок, проснешься – уже сумереки, пора свечи возжигать.

Нагулявшись, Софья Витовтовна подолгу сиживала у топящихся печей: то у одной посидит, то у другой погреется, то по сеням прохаживается. Беседовать с собой никому не дозволяла, внуков допускала редко, даже самого любимого – Юрия.

– Ишь, беспокоится, места себе не находит,- шептались ее приближенные боярыни,- последние дни, похоже, доживает.

Но вот уж и Введение прошло, и морозы ударили, и снега легли глубокие, а Софья Витовтовна как жила, так и жила.

Бывает во сне такое: все рушится вокруг тебя безмолвно и беспричинно, а ты не можешь даже шевельнуться, чтобы спастись. Лишь в оцепенении безвольном взираешь на жертвы и страдания, как будто кто запретил тебе вмешиваться в свершения роковые и ты зришь их, ужасаясь неотвратимости и покоряясь ей.

Часто же бывает в старости: все, что любил, чем бывал счастлив, чем гордился и надеялся, что это останется с тобой до конца дней твоих, проходит без возврата и без надежд. Сначала ты не веришь, что без возврата, думаешь, это лишь временные испытания, надо потерпеть, а потом станет легче. Но и терпение твое устает, и силы убывают, видишь, что одна потеря сменяет другую и все дни твои – лишь череда потерь, и не расчислить час, когда она началась. Кажется, она была всегда. И вдруг ты видишь, как все изменилось вокруг и ты ни за чем не нужен. Если ты и выпадешь из колеи жизни вовсе, это будет заметно лишь одно мгновение, а после забудется, потому что ты взят вечностью. И ты начинаешь все чаще любопытствовать о ней, воображать вашу встречу и быть согласным на все, что бы она ни сулила, потому что истощается в тебе самое главное желание и не возобновляется боле.

Счастлив тот, чей закат покоен и мирен, кто сознает, что пока не закончен путь, судьба, посылая утраты, доставляет и восполнения, главное из которых мудрость и смиренное понимание не только чужих несовершенств, но в первую очередь собственных, и печаль исчезающего желания жить растворяется в жалости и любви к другим людям.

Все это Софья Витовтовна чувствовала почти спокойно. Но не таков был ее склад, чтоб отдаваться лишь созерцанию и самопознанию. Хотя подумывала она о том, чтобы принять схиму по предсмертному обычаю великих княгинь, но пока откладывала, потому что считала: последний долг ее еще не исполнен. В отношении же к долгу Софья Витовтовна была человеком страстным и неукоснительным.

Многим казалась загадкой вся ее жизнь. Четырнадцатилетней девочкой она сменила веру – перешла из латинства в православие, чтобы иметь возможность обручиться с шестнадцатилетним сыном Дмитрия Донского. Став великой княгиней и переехав в Москву, выказала огромную силу воли, властолюбие, многое сделала на благо новой своей отчизны, удивляя окружающих способностью быстро обрусеть, стать более русской, чем сами русские, когда заходила речь об отстаивании русских интересов.

Она жаждала власти. Зачем?

Она копила богатства. Для чего?

Она хотела славы, первенства. Что ей было в славе?

Она делала большие вклады в православные храмы, поощряла здателей и изографов. Но была ли она столь уж ревностной христианкой?