Б. Дедюхин - СОБЛАЗН.ВОРОНОГРАЙ

Вот наверху, в княжеских покоях, раздался шум, брань, звон брошенного об стену медного блюда. В раскрытые по летнему времени двери все было слыхать. За окном зацветала смородина, уже обследовали ее пчелки золотистые, и воздух на кухне был сумрачно-зеленоватым, как в омуте на глубине. Мадина, сузив глаза, редко, медленно дышала.

Стрекнул мимо вверх по лестнице мальчишка – истопник кухонный и тут же кубарем скатился обратно, радостно крикнул в дверь Мадине:

– Шемяка повара в ухо блябнул!

Она подобрала и связала косу на затылке, низко, туго стянула головной платок до бровей, отряхнула подол и всунула ноги в остроносые босовики, легкие и бесшумные,- приготовилась.

Прибег побелевший Прокоша. Глаза колесами скакали у него на лице:

– Утробу скрутило у князя нашего, блюет надсадно. Меня грозит искрошить, когда проблюется. Во все стороны! Брызгами! Что это?

– Молочка ему, молочка! – засуетилась Мадина, хватая узкий высокий горлач. «Посолила» из ладошки и молочко тоже, взболтала.- Неси скорей! Счас ему полегчает, охохонюшке! Это он жирного объелся. Счас отойдет. Беги, Прокоша, яруня мой!

Повар понесся прыжками через две ступеньки на третью.

– Вернёсси, я те утешу!- слышал он вдогонку звон кий голос татарки.

Она отворила окно, встала ногами на лавку и тихо выскользнула в смородиновые заросли на глухой задний двор в дырявой городьбе, увитой густым хмелем, а там, за городьбой, шмыгнула, согнувшись, крадучись, на берег, где отмель песчаная в Волхов выдается, а на другом, дальнем конце, в кустах ивовых, лодочка схоронена, на веслах – верный человек ждет от Степы Бородатого. А там – волна плескучая, вольная, жизнь веселая и раздольная.

Прокоша искал ее весь день, излазил все закоулки в подклетье, всю усадьбу, берег Волхова и отмель. Нашел два узеньких ее следка в два шажка носами острыми к воде, волной еще не смытые,- и в голове у Прокоши вмиг блеснуло и озарилось. Понял он, за что был ублажен и чем теперь приражен: Мадины ему никогда боле не видать, а кличка у него будет Прокоша-отравник, от Церкви отлучат, служить ни в какой дом не возьмут, если в живых оставят. Но ни одного бранного слова не родилось у Прокоши для бойкой вероломщицы, протосковал он весь день, к вечеру решил утопиться, понял, ночь без нее не пережить. Как был, в портах и рубахе распояской, пошел в Волхов, сначала до колен, потом выше, до пояса, до плеч – и чем глубже заходил, тем жальчее делалось покидать этот мир: оловянную ровность вечернего Волхова и бледную большую луну над ним, ветлы, наклонившиеся над водой, и рыбьи всплески на быстрине. Забил руками, поплыл к берегу, вылез на четвереньках. Вода текла с него, одежда облепила тело, крупная дрожь колотила Прокошу. Он побрел по усадьбе, сам не зная, куда и зачем. Из верхних покоев все доносились крики и стоны Дмитрия Юрьевича.

В углу возле городьбы был заброшенный колодец, глубокий и полный воды. Лягушки там жили и змеи. Туда к ним Прокоша и нырнул.

Долго его разыскивали, а когда догадались заглянуть в колодец, Прокоша уже всплыл стоймя, вверх ногами.

Все это время, начиная с приезда в Новгород, Степан Бородатый, никуда не выходя, бражничал у Ивана Котова. Подьячий Беда в холопьей одежде, а то и в бабьей, платком укутавшись, шатался по лавкам и папертям, слушая, когда пронесется в народе страшная весть. А как отведал Шемяка курочку, Мадиной сготовленную, московский дьяк, убедившись, что травка, из Крыма привезенная, безотказная, не простясь с хозяином, отбыл. Беда же под видом бродяги остался дожидаться. Еще двенадцать дней предстояло мучиться Шемяке в зловонии, судорогах и задыхании.

Иван же Котов, прослышав, что с князем неблагополучно, вошел к себе в горницу, где со Степой пировали без просыпу, поглядел на раскиданные кубки, залитую скатерть с остатками угощений, вспомнил игривую глазуху, которая одну только ночь его побаловала, да и озарило его, как несчастного Прокошу. Все в уме связалось, и выходило: он, боярин Котов, повара в злодейство вовлек.

В ту же ночь, не простясь с родными, исчез Иван из дому, чтобы никогда больше в нем не появиться.

Сделав завещание, великая княгиня Софья Витовтовна приняла по обычаю схиму, слегла а уже не поднималась.

Перед самой кончиной вошел к ней скорым шагом дьяк Степан Бородатый, дал знак слугам, чтоб – вон! Пока те толкались гурьбой, вылезая в узкие двери, Софья Витовтовна ожидающе вскинула на дьяка глаза. Тревога в них была и вопрос.

– Исполнено, государыня,- сказал Бородатый как о чем-то очень простом в привычном.- Покушал.

– Покушал?- шепотом повторила великая княгиня.

– Куря покушал и молока попил.

– И что?

– Извержеся вся утроба его с кровью. А посля молока-излияся.

– А верно ли?

– Медленно, но верно,- усмехнулся дьяк, снимая тонкими белыми пальцами пушанку с плеча.- Куда спешить, всегда успеется. А что, надо было быстро?

– Нет,- прошептала она опять.- Пусть медленно. Это лучше.

– И я думаю,- скучающе сказал дьяк.

– Жалую тебя усадьбою с домом большим и новым,- были ее последние слова.

Он и «благодарствую» не успел вымолвить.

По монашескому чину положена она была в монастыре Святого Вознесения, где хоронили великих княгинь. На погребении, не таясь, более всех плакал Юрий Патрикиевич, вызванный ее последней грамоткой. Василий Васильевич стоял у могилы, подняв лицо к небу, слушая шорох земляных комьев, падающих на гроб, не в силах протолкнуть горько-соленый комок в горле.

– Батюшка,- тронул его за рукав сын Иван,- отойди малость, ты на чужую могилку встал.

– А кто тута? Кого я потревожил?

– Какая-то черница Фотиния новопреставленная. Свежий холмик-то, сегодняшний. Знать, насельница здешняя.

«Рядом успокоились и в один день»,- подумал Василий отрешенно.

Он никому не говорил, а про себя чувствовал, как убывают его силы. Исхудали руки, ноги стали мосласты, ребра выперли, как у одра. Ломота грызла во всех местах, и яства были не к душе. По утрам не хотелось вставать, а вечером почивать идти боялся, тяжки были его сны, ох тяжки, и одиночество безмерно. Дети сторонились слепого отца, да и жена – он даже голос-то ее редко слыхал, перестала она приходить в мужнины покои, супруга нежить.

Он не знал теперь, светлы ли, звездны ли ночи и как заря играет, но осязание, слух обострились необыкновенно. Он раньше всех замечал влажность воздуха в приближении дождя; пели девки в Занеглименье – различал каждый голос. Если пели где-нибудь вдали под вечер, засыпалось легко. Хотелось увидеть во сне что-нибудь простое из прежней жизни, какую-нибудь рощу кленовую, яблоко с красными боками или хоть свой детский лук и джид – малый колчан для трех стрел, но соние мрачное являло все одно и то же: язвины на лезе ножа занесенного. Вострый взяли, злыдари, стончившийся.