Б. Дедюхин - СОБЛАЗН.ВОРОНОГРАЙ

– Может, и надо. А еще лучше есть?

– Лучше всего, думаю, рута будет. Из Крымской Орды мне привезли. Души-и-истая!

– Вылечит?

– Не в миг, а постепенно и наверняка.

– А что будет?

– Слюна пошла – значит, началось… Язык опухнет, вывалится, блевотина с кровью, а там уж и освобождение от мук недалеко.

Обнялись крепко, дрожа от предрассветного холода. «Скорей бы доехать»,- подумали оба.

Дом был большой, уютный: покои, покойцы, светлицы, сени, переходы – заплутаешься. В горнице, где сидели, полы из дубовых плашек, столы расписные, полки резные с веницианского стекла цветного кубками, а также яблоками серебряными и золотыми петухами. Все это Мадина с любопытством разглядывала, пока Бородатый беседовал с хозяином дома, боярином Иваном Котовым. В бытность Шемяки великим князем самозваным служил Иван у него чашником, яствами распоряжался и виночерпием, тогда с Бородатым и сдружились в Москве, многие чаши совместно выпили, как Бородатый был тогда не у дел и заняться ему, кроме этого, было нечем, а знакомство с боярином из вражеского стана свел на всякий случай, знакомство веселое, хмельное, так что встретились теперь в Новгороде с большой приязнью.

Бородатый с осторожностью расспрашивал, боярин глуховатым приятным голосом рассказывал. Разговор быстро сошел, конечно, на Шемяку.

– Слухи в Москве ползают, будто у вас его тут с охотой да любовью приняли? – начал дьяк, промокая полотенцем уста после очередной чаши.

Котов тоже осушил свою, помотал головой сокрушенно:

– Куды-ы!… Один грех и печаль округ него. Про нашего блаженного Михаила слыхал?

– Из Клопского монастыря, что ли?

– Он, он, клопский. Иные, как владыка Иона, ярким светом сияют на святительских престолах, иные от мира укрываются, мужи богоугодные, в пустынных обителях, как Пафнутий Боровский, а наш блаженный тяжкий подвиг юродства принял ради Христа. Так вот к этому Михаилу Шемяка дважды приходил. Первый раз благословения просил на борьбу с князем Московским, а блаженный и ну его стыдить: не довольно ли бед натворил ты, примешься коли за старое, сюды воротишься с бесчестием, и гроб ждет тебя! А Шемяка плюнул блаженному под ноги, не боюсь, мол, ничего.

– Хульник какой! – заметил дьяк.- Ты что же, всё заодин с ним аль ужо отошел от него?

– Да как сказать? – неопределенно отозвался Котов. – Ни то ни се. Встречаемся когда… Вражды, вопчем, нету. Правду сказать, жалко мне его, Степа. Пропащий он человек, сам себе уже не мил и друзьям в тягость. Вот так. Погоняли его москвичи, как зайца по полям, притек сюда, а Михаил-то Клопский встретил его на улице и по голове погладил, как дитя, да и говорит: земля, мол, зовет тебя, князь.

– Да оно как понять? – скрывая радость, спросил Степан.- Как юродивого растолковать? Может, и зовет его земля. Всех нас она позовет когда-нибудь. Шестой десяток Дмитрию Юрьевичу?

– Шестой,- печально подтвердил Котов.- А что за жёнка с тобой, Степа? Налей и ей чарочку. Шустрая какая, кошкой в глаза мечется! Иди поближе к гостбищу, угощайся.

Мадина и впрямь время не теряла, глазами, как шильями, Котова сверлила, насквозь простреливала.

– А женка эта – честная вдова,- Степан почтительно подвинул ей чарку.- Гляди глазами, да не тронь руками,- это уж Котову.

– Честная? Вижу, задистая… Хвоста у нее там нету, не вьется?

– Ха-ха-ха! – раскатилась Мадина, подходя и берясь за чарку и шевеля боками.- Это ведь можно и проверить, боярин, ежели кто сомневается.

Тут и Котов развеселился от намека смелого и всю ее оглядел с одобрением.

– Женка в затруднении большом,- остепенил его дьяк.- Разоренная, как есть, места ищет, служить стряпухой могла бы за пропитание. Тебе не надо? Не возьмешь?

– Как я могу? – смутился Котов.- У меня жена из гостей вот-вот вернется. Осерчает, что стряпуха такая гожая. К Шемяке разве ее? У него тут дом с усадьбой. Прокоша у него повар шибко умелый, подучит ее, а там в другой какой богатый дом пойдет, к купцам можно.

– Боярин, голубчик, помоги,- ластилась Мадина.- Тебе добро твое зачтется.

– А у Шемяки жена не поревнует? – вроде бы сомневался еще Бородатый.

– Да у него все мущинство злобой изошло, ничего уж, поди, не осталось! – беспечно опроверг Иван.

– В ту же ночь Мадина жарко уверяла его, что не встречала она никогда такого сильного, неутомимого жеребца, что не было ей ни с кем слаже, чем с ним, что высохнет от тоски по таким ночам. И опять соловьи свистали, стучали по улицам сторожа в колотушки, еще громче стучало сердце у Котова, разрываясь от любовного счастья и желаний неистовых.

А в следующую ночь она уже квохтала под Прокошей, восхищаясь, как он могуч в ратном постельном деле, чуть не плакала, что жила, не зная, какие любкие мужи бывают, бесноватые похотьми, и что он гораздее всех. Потрясенный Прокоша уж и не знал, как ее еще ублажить, по-каковски уложить. До утра она его с себя не отпускала, курчавушкой называла, очаровщиком, ласеньким; говорила, что изныла давно без такого, как он, ласкавца.

По утрам он теперь выходил изнеможенный бессоньем ночей, все у повара из рук валилось. Так в стыдодействе расходились, что и днем Мадина его кажин час в подклеть загоняла, там у них на тряпье ложе было устроено: иди, мол, влей медку в мое недро! Совоительница она была безустанная.

Стряпали для князя Дмитрия Юрьевича вместе. Прокоша готовит, Мадина у печки да судомыткой. Подавал Прокоша сам. Даже наверх к князю с яствами отлучиться боялся, так она ему придорожилась.

Настал июнь, еще более прекрасный, чем май. Ночи сделались необыкновенно светлы. Посмеркает мутно-молочная пасмурь, и уже восток розовеет, уже рассвет. Звезды не успевали посиять на небе. А каково любителям потешиться друг другом! Уёму не знали. Иной раз веки смежить не удавалось ночь напролет, дремнуть разок жадная любильница не дозволяла. Сама лицом усунулась, а Прокоша еле ноги таскал. Только и делали, что потикивали, почмокивали, потимились; шалости и резвости их кончались одним и тем же – сосредоточенным пыхтеньем в страстовании.

В то утро обессиленный Прокоша дремал в кухне за столом, положив голову на руки, а Мадина хлопотала, чтоб к полудню Дмитрию Юрьевичу кушанье было готово. Разрумянившись от печного огня, говорила ласково:

– Что похнюпый, Прокоша? Со вставаньица головушка болит, понравный мой? Сейчас курица допреет, понесешь.

Попряжив курицу в масле, она выложила ее на блюдо, посолила, в брюшко разверстое травки для запаху сыпанула и, играя станом, подала блюдо Прокоше:

– Неси, милок, не урони.

Прокоша, шатаясь, пошел.

Мадина села на его место, подперла щеку розовую ладонью, настрожила взгляд в сучок на столешнице- ждала. Кончик развившейся косы у нее на груди шевелился от нетерпения.