Б. Дедюхин - СОБЛАЗН.ВОРОНОГРАЙ

Пока ели-пили, обдумывали про себя дальнейший разговор.

Первым возобновил его Улу-Махмет:

– Скажи, канязь Юрий, что ты хочешь на старость лет делать с великим княжением?

Не чуя подвоха, Юрий Дмитриевич простосердечно ответил (эх, если бы некрепкая арха!):

– Четыре сына у меня взрослых, два Димитрия, Иван и Василий, удел же мал, тесно нам. А скоро, глядишь, внуки подрастут.

– Так великий князь тебе может выделить какой-нибудь выморок, Дмитров вон, а Иван твой в монастырь постригся, ему ничего не надо,- живо влез с советом вездесущий Всеволожский.

Но хан не обратил внимания на его слова, вкрадчиво, источая масло из глаз, повернулся опять к Юрию Дмитриевичу:

– А скажи, канязь, почему сразу два у тебя Дмитрия, а Василий один?

И опять не почувствовал края соискатель великого стола:

– В честь своего великого батюшки назвал я их.

– Димитрия Ивановича? Это которого же? Который Мамаю побоище учинил? – уличающе допрашивал хан и с упреком перевел вдруг ставший жестким взгляд на Тегиню: – Так, может, и твой даруга замыслил отцову дерзость продолжать? Он тоже батыр-урус?

Тегиня не отозвался, как не слыхал – разговор принимал слишком опасный оборот.

И тогда Улу-Махмет высказал свое решение:

– Канязь Юрий! Повелеваю тебе в знак покорности подвести коня [59] Повелеваю тебе в знак покорности подвести коня великому князю…- древний азиатский обычай, которым означалась власть государя верховного над другими князьями. великому князю, царю Руси Василию.

Юрий Дмитриевич побледнел:

– Как? Я… коня… мальчишке?

Семен Оболенский, не участвовавший в споре, сейчас приблизился к нему, сказал на ухо:

– Не упрямься. Вспомни Михаила Черниговского,

Михаила Тверского, других князей, головы здесь сложивших.

Понимал Юрий Дмитриевич, с каким огнем играет, но усмирить свое исступление не мог. Ему стало все нипочем.

Понял ли Василий Васильевич его состояние, просто ли был рад поскорее завершить дело, но сказал великодушно:

– Мне достаточно крестоцелования.

Улу-Махмет и Тегиня молча, согласились с этим.

Спор был решен. Мир установлен.

Но только до утра.

Ханская ставка располагалась в степи по установленному еще со времен Чингисхана порядку. Каждая десятка воинов имела свою юрту. Войсковая сотня состояла из десяти юрт, ставившихся кругом, в центре которого находился сотник, и об этом оповещало знамя с его тамгой. Шатер тысячника располагался в центре десяти кругов, каждый из которых состоял из десяти юрт. Во главе тысячи стоял эмир, или князь. У него знамя иное – на древке полумесяц, под которым вьется красный конский хвост. Возле голубой, расшитой золотом, а потому и называющейся Золотой юрты водружено знамя священной войны – знамя пророка Махаммеда. Здесь ставка самого хана.

И вот весь этот громадный, многолюдный стан был поднят на ноги ночью по приказу Улу-Махмета. Примчавшийся к нему из-за Волги вестник принес сообщение; Кинга-Ахмед, сын Тохтамыша, давнего супостата Золотой Орды, идет войной с несметным воинством.

Десятки, сотни, тысячи воинов под громкие возгласы тысяцких и сотников разбирали луки со стрелами, щиты и сабли, готовились держать круговую оборону.

Хану было не до русских улусников, а те и сами стали спешно собираться в дорогу.

В большом сомнении пребывал Тегиня – ведь Кинга-Ахмед приходился ему дальним родственником. Хан знал об этом и беспокоился: а ну как переметнется Тегиня со своими воинами к неприятелю?

Русские гости пришли прощаться. И тут осенило Улу-Махмета:

– Тарагой канязь Юрий! Я даю тебе ярлык на город

Дмитров, пускай там живут два твоих Дмитрия.

Юрий Дмитриевич хоть этому был рад. Подобрел к хану и Тегиня. И сам Улу-Махмет был рад найденному решению. Прощаясь с Василием, бросил небрежно:

– Ни сана, ни мана!

– Ни тебе, ни мне,- перевел Всеволожский.

Двинулись прочь от Орды два русских обоза с верхоконными впереди. Разными дорогами пошли, но в одном направлении – в полуночную сторону, в Русскую землю.Порывы ветра доносили запах цветущего вереска, песчаные увалы сменялись неглубокими долинами, которые переходили в ровную, как столешница, степь. А где-то там, за миражами и пляшущими пыльными смерчами, лежала родная земля-Русь…

Хотя тяжба в Орде закончилась в пользу Василия Васильевича и, как предсказывала прозорливица Фотиния, он вернулся в Москву на белом коне, кто-то распустил злонамеренный наговор, будто княжение не взял ни един.

На Петров день, 29 июня 1432 года, они с Юрием Дмитриевичем выехали из ордынской ставки каждый своей дорогой, оба на одинаковых быстроногих половецких скоках, а ханское – «ни сана, ни мана» – полетело ветром впереди них, начало гулять по княжеским и боярским хоромам в Москве, Владимире, Ростове, Нижнем Новгороде и даже в далеком Пскове.

Узнав об этом, юный великий князь стал чувствовать себя еще более шатко, нежели до поездки в Степь. Стал Василий Васильевич раздражительным, мог накричать несправедливо на самых близких ему людей, а потом впадал в глубокое уныние, ощущал в сердце мертвящую пустоту. Запирался в опочивальне, пытался облегчить душу молитвами с обильными слезами; из-за этого в покоях среди великокняжеского люда начал бродить такой опасливый вопрос: а не повредился ли умом великий князь?

Софья Витовтовна видела болезненное состояние сына, испытывала к нему глубокую жалость, но помочь не умела.

И преданнейший Иван Дмитриевич Всеволожский не находил слов ободрения, одно твердил:

– Он тебе, государь, неровня, Юрий Дмитриевич.

Боголюбивый и богобоязненный, с детских лет чтитель православной веры, Василий исправно отстаивал в Успенском соборе все девять служб, а кроме того, молился в одиночестве в крестовой дворцовой церкви, но обретал от этого некое утешение и душевное успокоение лишь кратковременно, а затем бесовские соблазны нападали с утроенной силой, толкли сердце его в тоске.

Однажды после Великого Повечерия он вернулся с ощущением особенно безнадежного, одновременно тягостного и сладостного отчаяния. Пока шел от собора ко дворцу, все повторял только что слышанную молитву: «Упование мое – Отец, Прибежище мое – Сын, Покров мой – Дух Святый, Троице Святая, слава Тебе!» Но с каждым повторением все прочнее вселялись страх и скорбь, все острее нуждалась душа в заступе.

Казалось, в ночном мраке над головой ярились сатанинские силы, клубились по темным закоулкам. Василий усилил молитву, заспешил ко дворцу, где у входа стояли два стражника с факелами. Огонь в поднятых на шестах чашах беспокойно метался, то удлиняя, то укорачивая тени, безжизненные, но преследующие человека по пятам.