Б. Дедюхин - СОБЛАЗН.ВОРОНОГРАЙ

Через несколько дней Улу-Махмет прислал трех мурз для новых переговоров.

– Хан отдает вам в залог своего сына Мамутека и сделает все, что вы хотите. А как только Аллах возвратит царство Улу-Махмету, он будет стеречь Русскую землю и не станет требовать никакой дани.

– Ишь ты, как залопотали татарские лохалища!- кичился Шемяка и замахнулся было на одного из послов плеткой.- Искореним все поганое семя на нашей земле!

Мурзы, однако же, не заробели перед грозным полководцем и в гнев не пришли, а будто бы с насмешкой сказали на это: – Дай черту волю, он живьем проглотит!

Тут Шемяка совсем зарвался:

– Приведите мне сюда самого Махмутку! Сам хочу с ним говорить!

Главный мурза, опять пряча улыбку в черных вислых усах, отвечал почти ласково:

– Хочешь, как хочешь, канязь, а не хочешь, опять твоя воля. Только сперва назад оглянись.

Оглянулся Шемяка и затрепетал от охватившего его в один миг ужаса. Славные московские ратники удирали во весь опор. Не помышляя ни о битве, ни о сопротивлении, они бросали мечи и копья, пришпоривали лошадей, иные из которых, плохо подкованные, скользили и тяжело падали на землю. А впереди всех летел на взмыленном коне литовский воевода Протасьев и истошно вопил:

– Беги! Беги! Спасайся!

И сам Шемяка, повинуясь этому воплю, птицей вспорхнул в седло, вонзил коню шпоры.

Так было по рассказу скоровестника. Василий Васильевич поначалу верить не хотел, считая это ложью, даже приказал всадника, принесшего ее, взять под стражу. Однако на всякий случай вызвал Юрия Патрикиевича:

– Если хан пойдет на Москву, ты оставайся здесь главным воеводой, а я пойду в Кострому собирать рать новую.

Юрий Патрикиевич покорно согласился:

– Так и дед твой, и отец поступали, а я Москву хоть от какой силы отстою, спасибо Дмитрию Ивановичу за стены каменные [109] …спасибо Дмитрию Ивановичу за стены каменные.- Белокаменные стены и башни Кремля – первые каменные укрепления в Суздальской Руси – были построены в 1367-1368 гг. молодым князем Дмитрием Ивановичем (будущим Донским) (прежние мощные дубовые стены вокруг Кремля были построены в 1339- 1340 гг. Иваном Калитой). .

Так наметили, но торопиться не стали, ожидая новых вестей.

Их принес сам Шемяка. Вид он имел потрепанный, однако старался держаться как ни в чем не бывало.

– Бью челом, великий князь! Прослышал я, что родился у тебя еще один наследник? Поздравляю!

Василий Васильевич даже растерялся от такого нахальства, но тут же и опамятовался:

– Ты, стало быть, для того и бросил полки, чтобы меня поздравить? С чем тебя чествовать – с победой, надо быть?

– Прости, великий князь! Откуда-то сила у татар несметная взялась… Не была, не была, и вдруг, как выскочат из тумана, ровно черти рогатые…

Худощавое лицо великого князя стало серым от гнева. Жестко резанул взглядом брата, сказал негромко:

– В железа его!

Стражники кинулись на Шемяку, он и рыпнуться не успел. Поволокли, зажимая ему рот, извергающий проклятья и угрозы. Не успели брыкающие ноги незадачливого воителя скрыться за дверью, сказал князь новое слово:

– Готовить Москву к обороне!

Зашумел Кремль, словно растревоженная борть. Иноземные купцы сворачивали торговлю, иные убегали, иные хоронили свой товар в укромных местах. Горожане и посадские люди, привыкшие к частым осадам то татар, то литовцев, а то и своих, русских, разбирали оружие, кипятили в котлах воду и плавили смолу, чтобы поливать ими со стен врагов, если полезут.

Как сумел Шемяка все-таки умызнуть в суматохе, неведомо. Может, сам подкупил кого, может, Дмитрий Красный помог, только когда хватились, Юрьевичей в Москве и след простыл. От великого князя сие скрывали до поры, страха подлого ради.

Улу-Махмет сам был несказанно удивлен свалившейся на него победой. Имел, сидя на острове напротив Белева, все те же, но уже потрепанные в схватке три тысячи воинов. Да и они воевать то ли не хотели, то ли не умели – пуляли стрелы из луков куда ни попадя. И когда поздней ночью к нему тайно пробрался из стана русских литовский воевода Протасьев, заявивший, что он передается на сторону хана, Улу-Махмет хотя и рад был неожиданной поддержке, однако по-прежнему и в мыслях не держал открытого боя с московскими полками.

Но что значит даже один-единственный переветник! Его предательство целого войска стоило. А всего-то и сотворил Протасьев в то мглистое утро, что завопил во всю глотку: «Бежи-им! Бежим!» – и сам первый побежал. А простофили русские за ним – поверили! По знаку Протасьева выскочили из засады незаметно от московской сторожи подошедшие конные ратники, выхватили кривые сабли и с устрашающим криком: «Ур-р! Ур-р!» – бросились на растерявшихся русских.

Смех и веселье татар при этом были неописуемы. Разгоряченные успехом и черным кумысом, они, срывая свои волчьи треухи и бараньи шапки, носились на конях туда-сюда, взбадривая их плетками, показывали пальцами на убегающих: «Рус – трус!» Брошенное оружие- мечи, сулицы, щиты и копья – темным следом тянулось за русскими по белизне заснеженной Оки. Упавших и раненых татары догоняли, но не убивали, волочили, пятная снег кровью, потехи ради по сузему приречья, не обращая внимания на стоны и мольбы о пощаде.

Только один Улу-Махмет сохранял бесстрастие. Должно быть, крепко помнил древнюю монгольскую пословицу: не суетись, задумав дело, не суетись, начав его делать, тем более не суетись, сделав его. Хан сидел в проеме шатра, не глядя в сторону возбужденных своих воинов, суженными глазами следил, как начинающийся ветер завивает буруны поземки вокруг кустарников, торчащих из сугробов. Раскрытая смуглая грудь победителя не чувствовала холода, дыхание было редким и медленным. Казалось, хан спит. Только щелки глаз горели мрачно на широком, маслянисто отливающем лице: хорошо отблагодарил щенок московский за ярлык, ему дарованный!… Законы кунацкие для русских не существуют. Подлый народ и трусливый. Да! Канязь Василий трус! Он боится принять хана и его войско в свое государство. Мокрая собака! Предал. Что ж, сильный всегда одинок, размышлял Улу-Махмет, гордясь и веря сейчас в свое величие. Он знает, что делать дальше. Спохватится канязь Василий, да поздно. В Орду возврата нет – и тем лучше. Там еще узнают, каков Улу-Махмет. Им, сварливым, как старые бабы, никогда не достичь высоты его ума хитрого, воинской славы. Его решения не проницаемы ни для кого.

Наконец богатыри уморились, бросив пленников коченеть, отправились к котлам, уже дымившимся в обозе. Запах замерзающих луж крови мешался с приторным духом сварившейся баранины. Мурзы, темники, сыновья Улу-Махмета собрались у шатра. Отпивая обжигающую язык шурпу, пересмеивались, переговаривались, вспоминая подробности русского позора. Один хан молчал. Никто бы не догадался, о чем он думает, что творится в его душе. Коротким мановением отстранил он чашу с похлебкой, покрытой поверху жиром, застывающим с краев. Шум среди приближенных стал стихать и прекратился совсем. Поняли, что спокойная важность сейчас более приличествует. Замолчали. Только громко прихлебывали остатки шурпы, пальцами добывая со дна мисок мясо. Только тоскливо посвистывал ветер в приокских ветлах. Только слышны были вдалеке, в обозе, озабоченные голоса женщин, кормивших мужей и сыновей.