Б. Дедюхин - СОБЛАЗН.ВОРОНОГРАЙ

– Видно, полегчает князю.

– Знамо так, дай-то Бог!

– И нам бы поснедать надобно.

– Пойдем к Дионисию Фомину.

И пошли в корчму, где не только поснедать, но и выпить, и напиться можно было.

Но и одного раза чашу не пригубили – прибежал дьяк Дементий, крикнул с порога:

– Отходит князь!

Священноинок Осия, увидев, что опоздал с причастием, торопливо стал читать канон молебный на исход души. Безмолствовали уста Дмитрия Юрьевича, за него поручал его душу Пречистой Деве его духовник:

– Время помощи Твоей пришло, Владычице, время твоего заступничества.

Последний слабый выдох сделал Дмитрий Юрьевич – отлетала трепещущая душа, Осия в слезах жалости и любви утешал ее:

– Душа моя, душа моя… воспрянь теперь… Уязвлен диавол и зарыдал в беде…

Все повернулись к божнице, оплакивая князя своего, крестясь и читая про себя, кто «Благословен Бог наш», кто Трисвятое по «Отче наш», кто «Господи, помилуй». Осия подошел, закрыл очи своего сына духовного, опустив пальцами его холодеющие веки, и, плача навзрыд, ушел в монастырь. Уже наступила ночь, но старший боярин распорядил послать нарочного в Москву известить великого князя о смерти его двоюродного брата. Бояре закрыли тело усопшего одеялом и тут же в горнице решали помянуть своего князя. Выпили по нескольку кружек крепкого меда и повалились спать на лавках, которые прибиты были вдоль всех четырех стен. – Один лишь дьяк Дементий не пил меду, трезв остался и спать не хотел, просто прилег на лавке напротив покойного.

Уже к рассвету дело шло, когда Дементию показалось, что в глубоком сне он и посещает его престранное ведение. Пошевелил покойник одной ногой, второй скинул на пол одеяло, а затем и сам сел на постели, словно бы живой, только глаза попрежнему незрячи. Не меняя положения, все так же смежив очи, вдруг изрек прегромко:

– Петр не позна, яко Господь есть…

Повскакали бояре с лавок, протирают безумные глаза а воскресший князь принялся петь – не как в церкви, а по-домашнему распевно и с прихотью:

– Господа пойте…

После аллилуйи красной он восславил Богородицу и затем снова лег и лежал покойно, без признаков жизни. Пока он пел стихиры, кто-то уже сбегал за Осием, который приспел с запасным причастием. Дмитрий Юрьевич лежал безжизненно, Осия двинул по его устам лжицею- именно так было сказано потом в Своде. Князь от этого движения поднял голову и воскликнул:

– Радуйся утроба…

После этого причастился и снова затих, на этот раз, как видно, навеки.

Утирая взопревшие от напряжения лбы, бояре расселись по лавкам, не зная, что подумать, что сказать. Иеромонах Осия, сам ошеломленный, но все же раньше других овладевший собой, сказал:

– Это бывает… В одном монастыре еще большее чудо случилось. Жил там один пещерник, грободатель. Рыл могилы умершим – и братии, и прихожанам. Денег не брал, а если давали, то делил их среди нищих. Однажды выкопал он могилу одному из братии, но из-за того, что устал, не успел сделать ее такой ширины, как надо. Мертвого едва поместили, но не могли ни убрать его, ни возлить на покойника елея. Игумен и братия стали роптать, пещерник смиренно просил: «Простите меня, отцы святые, по худости моей не докончил». Иноки же пуще сердятся. Тогда пещерник сам осерчал, говорит покойнику: «Вот что, брат, потрудись-ка сам, возлей на себя елей». И что же? Мертвый протянул руку…

– Такое же чудо, как у нас! – вставил дьяк Дементий остальные слушатели согласно покивали головами.

– Да-а, протянул руку, значит,- продолжал Осия,- взял масло и возлил его себе на лицо и на грудь крестообразно. Потом, как совершенно живой, поправил на себе одежды и почил…

– Как с Дмитрием Юрьевичем, такое же чудо!

Слово чудо утром вышло из княжеского дворца, пошло гулять по Галичу, а дальнейшие события только укрепили всех в том, что творится и впрямь чудо дивное, невиданное и неслыханное.

Причастившийся и почти что отпетый Дмитрий Юрьевич снова воскрес. Два дня – понедельник и вторник – он, не приходя в себя, никого не узнавая, ничего не видя и не слыша, непрерывно либо читал, из Священного Писания, либо распевал псалмы и тропари. В среду умолк и, не обретя слуха, стал вдруг узнавать людей, бывших около него. В четверг, в обедню, когда начали читать Евангелие, нашел он наконец блаженное упокоение и отошел от сего света.

До Галича Шемяка сумел добраться лишь на восьмой день, и все это время обряженный покойник находился в церкви Святого Левонтия. Здесь, у гроба почившего, и встретились двоюродные братья – Василий Васильевич и Дмитрий Шемяка. Великий князь не показал в этот скорбный час никакого злопамятования, двоюродники молча даже приобняли друг друга без единого упрека по старым поводам. Игумен Троицкого монастыря Зиновий тут же и благословил их обоих на примирение. Завершили заупокойное богослужение, положили Дмитрия Юрьевича Красного в осмоленную колоду и повезли на носилках в Москву. Лишь на пути уже конь о конь Василий Васильевич сказал Шемяке вполголоса без досады:

– Слыхал, Улу-Махмет на Москву приходил, стоял десять дён?

– Пограбил? – равнодушно отозвался Шемяка.

– Я к тебе гонца присылал в Новгород, чтобы ты с войском на помощь шел. Крест ведь целовали на этом!

– Не слыхал ничего про гонца твоего,- так же равнодушно соврал Шемяка.- Я сам у новгородцев на кормлении сидел, твоей милостью всего лишился. Какой от меня прок могет быть в таком печальном случае и участи?

Спорить больше не стали, но разъехались темнее тучи и не перемолвились боле словом до Москвы. Две седмицы были в пути, дважды роняли колоду. В Москве, полагая, что от покойника за двадцать три дня, минувших с его смерти, остались только мощи для положения их в каменную раку в соборе Архангела Михаила, раскололи колоду и стали свидетелями еще одного чуда: тело Дмитрия Красного казалось живым, без всяких знаков тления, даже без синеты.

Теперь уж в Москве на все лады обсуждалось чудобное происшествие. Повсеместно начались толки. Юродивые возглашали, что наступили последние времена, что скоро померкнет солнце, с неба сойдут звезды и земля сгорит. Ну, затем известно что – Страшный Суд, райские утехи для верных и вечный огонь, вечный скрежет зубов для неверных. Священники, однако, во время служб, на проповедях успокаивали людей, говорили, что до прихода Антихриста еще далеко, еще целых сорок лет, а то и больше, а удивительную смерть галицкого князя объясняли так: «Богу все чудеса доступны».

Василий Васильевич не меньше других был потрясен кончиной своего двоюродного брата. Конечно, знал он очень хорошо, что все в земной жизни по воле Божней: за добродетель – воздаяние, за согрешение – наказание Господне. Мор или глад, трус земной или нашествие иноверцев и иноплеменников – все дается человеку для испытания его. И отходит человек от суетного сего и маловременного жития в нескончаемый век не сам по себе – по зову Господнему. Говорят, кого Бог любит, того к себе прибирает. Не зря Дмитрия прозвали Красным, он и в гробу был красив, как спал, только что не дышал. А непостижимые обстоятельства кончины его столь поразили всех, что в любом монастыре, где велись летописи, обсуждались и занесены в Своды были. Да, много есть такого, что в голове не уложить и в душе не уместить. Василий Васильевич все доискивался, нет ли какого особого смысла, знака свыше в такой необычной смерти брата, что не мог он никак успокоиться и перейти в мир иной. Даже и про Фотинию вспоминал Василий Васильевич. Он всякий раз ее вспоминал, как на материно кольцо «соколиный глаз» взглядывал, уж почти было собрался сходить навестить еще раз старицу, но события жизни мирской, дела государственные и церковные принимали такой оборот и таких требовали от великого князя рассуждений, какие были ему еще в новину. Смущало и то, что хранить их надобно было втае, сердце чуяло, что ни бояр, ни епископов посвящать в сие не следует. Будто чей-то тихий неотступный голос твердил в душе его: остерегайся советов и словес, ибо часто они молвятся боле из важности, нежели из настоящего разумения. А раз этакое шептание всходило на ум, тут обращаться за толкованием к Фотинии как-то и странно было бы. Первый раз она его обнадежила и встревожила, другой раз умилила и тронула, а третьей встречи не будет, мысль о том, чтоб сидеть внимать бормотанию Фотинии, вызывала теперь у него только улыбку. Так и осталось первоначальное намерение неосуществленным.