Б. Дедюхин - СОБЛАЗН.ВОРОНОГРАЙ

«Сто татаринов», вне сомнения, условно сказано, просто ведомо, что многих сразил великий князь, а сколько именно, разве сочтешь? Но тринадцать язв на голове, три отсеченных пальца – это все будет точно сосчитано и оплакано матерью и женой его, когда он вернется из плена в Москву.

Что же касается горя подданных, то оно было столь велико, что народ московский на некоторое время в оцепенение впал и утратил способность к самообладанию и рассудительности. Посчитали, раз сам великий князь в плен попал, значит, уж очень велика сила татарских царевичей. И как всегда в смертельно опасное время, бросились искать убежища за каменными стенами Кремля сбеги из окрестных пригородов, монастырей, погостов, сел. Бросали хозяйство, имущество, скот, брали с собой лишь самое необходимое на время сидения в осаде. И как во время нашествия Тохтамыша, оказалась Москва без предводителей, и власть взяла в свои руки чернь.

Кожемяки, кузнецы, огородники, бондари, плотники, оратаи на своих многоголосых советах решили: запретить бегство из Кремля служилых людей, готовиться к отражению неприятеля, укреплять стены, чинить ворота, а еще не допустить, чтобы бродяги открыли погреба с винами и медами.

Хотя татары осаждать Москву не решились и вернулись восвояси, однако верность поговорки, что не ходит одна беда, но с победками, подтвердилась и на этот раз.

Через седмицу после пленения великого князя, ночью 14 июля, в Москве разразился страшный пожар. Огонь пожирал деревянные строения враз, до основания, сильный ветер перебрасывал пламя на соседние дома. Стоял треск падающих кровель, огненные головни летали в воздухе, зажигая амбары, скотные дворы, даже колодезные срубы. Люди выскакивали из домов в исподнем белье, не могли со сна сообразить, что сделать, что предпринять, метались среди ревущего пламени, не слыша безумного лая собак и рева животных, заботясь лишь о спасении собственных жизней.

В Кремле не осталось ни одной деревянной постройки, не выдержали даже и каменные церкви. От великого жара лопались стены, обрушивались своды, а церковь Воздвиженья развалилась вовсе. Сгорело заживо около трех тысяч человек. Конечно, в таком ужасном пожаре людям было не до спасения имущества и продовольствия.

На месте амбаров и пристанских складов остались пепелища и пустыри.

Надеялись, что, может быть, окажут быструю помощь московские купцы из Торжка и других северных мест, где скоплены были и подготовлены к отправке в Москву запасы разных товаров. А купцы сами налегке примчались: князь тверской Борис Александрович воспользовался несчастьем Москвы и начисто ограбил Торжок, Бежецкий Верх и восемь волостей Заборовья.

Однако москвичам не привыкать было возрождать свой город из пепла. Привычно приступили в тот же день к восстановлению церквей, заново начали возводить порядки домов.

Сознание вернулось к Василию Васильевичу как раз в тот день, когда в поселок Курмыш, где держали его татары, пришло известие, что Москва горит.

Прискакал обратно Ачисан, запыленный, охрипший и веселый, проорал радостно, что Всевышний наказал подлых русов, этих грязных собак, что они бегают в пылающем городе, как блохи в овчинном тулупе, и все у них сгорело. Все, все. А на канязя своего им наплевать, пускай па-адыхает! Крест же его Ачисан отдал родным в суматохе, среди огней и визгов русских женщин. Просто оглохнуть можно, как визжали! И цепь золотую от креста потерял… Немудрено. Все из-за русов проклятых. Как сам еще Ачисан не сгорел, молодец!

Все это, конечно, доносилось и до ханского шатра, где сидели на кошмах Улу-Махмет с сыновьями. Молодые горячие царевичи упрекали отца, что не успели пограбить Москву, а теперь вот все погорело.

– Еще осталось, однако,- лениво сказал Улу-Махмет, и щелки глаз его совсем исчезли в начинающих оплывать щеках. Стареть заметно начал хан. Первые серебряные нити протянулись в волосах, пожелтели веки, и руки время от времени принимались дрожать. Не веселы сделались ему лихие набеги, и дети больше не заводились в животах у жен. Усталость свою он пока выдавал за осторожность и мудрость, однако не мог не видеть, что нетерпеливые сыновья все меньше, все реже соглашаются с ним. Все трудней становилось держать их в узде. Но судьбу московского государя будет решать он сам! Ударил камчой по войлоку, вышиб тучку пыли. Царевичи заулыбались:

– Конечно, отец…

– Что наш канязь?

– Все спит. Наверное, уже не проснется.

– Лекарь с ним?

– Лекарь есть. Правда, латинский, не больно гожий. И девка служит, московская татарка, сладкая, как дыня. Но канязь не хочет девку. Спит. И, наверное, душа его уже выбралась из тела.

Улу-Махмет помрачнел:

– Плохо. Его дорого продать можно погоревшим московитам. Если все-таки проснется, все, чего захочет, немедленно чтоб было.

– Конечно, отец,- уже без улыбок согласились царевичи.

Женщина была одета по-русски, в шелковый розовый шугай, но лицо у нее было монгольское, с низкими широкими скулами. Она дула Василию Васильевичу в глаза теплым чистым дыханием, приникала щекой к губам:

– Не умирай, не умирай!… Очнись, пажаласта!

– Кто ты? – с трудом, еле слышно спросил он.

Лицо ее озарила радость:

– Говоришь? Ты заговорил? Ты хочешь пить? Вот кумыс молодой. Он силу дает.

Слаще он ничего в жизни не пил. И женщины прекраснее не видел. Голоса нежнее не слыхал.

– Меня зовут Мадина. Запомнил? Мадина. Я торговка московская. Но я лечить умею. Отец – татарин, а мать – полька. Один дедушка – мулла, а другой – ксендз. Ты улыбаешься? Ты вернулся, да? Я боялась, ты совсем уже ушел от нас.

Ее красноватые, как спелая лещина, волосы тяжело, маслянисто стекали с плечей на грудь. На высокой шее – обруч с серебряными монетами, и в ушах длинные серебряные серьги. Все это Василий рассматривал, как новорожденный младенец, всем восхищаясь, всему радуясь.

– Выпей еще. Ты молчи и только пей.

Она говорила и быстрыми легкими прикосновениями обтерла ему лицо полотенцем, смоченным в каком-то душистом отваре, расчесала свалявшуюся бороду и волосы и осторожно помыла в тазу руки. Лицо Василия Васильевича страдальчески сморщилось при взгляде на изуродованные, окороченные наполовину пальцы.

– Ничего! – все поняв, торопливо, утешающе проговорила Мадина.- Ничего! Главное, все зажило. И креститься сможешь. Ну-ка, сложи для знамения! Видишь, как все хорошо. Они слушаются тебя.

– Слава Богу за всё!- прошептал он.

– Да, слава Богу – подхватила она.- Твои раны заживают, а где нарывы пошли, там я творог с тестом клала и мед с мукой, а на раны – примочки из кореньев. Очень пользительно.

– «Уголек в огне» знаешь траву?

– Не знаю. Я тебя ятрышником поить буду. На молоке. Быстро оживешь. Его татары даже в походы с собой берут. Когда совсем нечего есть, берут три ложки ятрышника толченого – и опять батыр могуч делается.- Она засмеялась.- Я тебя так вылечу, женщин начнешь искать. Но я никого к тебе не пущу.