Эмилиян Станев - Иван Кондарев

Костадин поравнялся с ними, чтобы заглянуть в лицо молодого. Крестьянин взглянул на него своими светлыми глазами, зоркими, как у степной птицы, и насмешливая улыбка заиграла в уголках его светлых усов.

— Чего уставился на меня, как баран на новые ворота? Не узнаешь?

Костадин даже вздрогнул, узнав в нем своего сверстника из села Гайдари, с которым во время войны служил в одном взводе.

— Ты что же, заодно с ними? Дружбашем стал, да?

— Я в своем стаде, а ты вот с волками.

— Паршивая овца в паршивом стаде! Ты потише там, рот не очень раскрывай, не то без зубов останешься, — с неожиданной злобой ответил ему Костадин.

Пожилой поглядел на него своими серыми холодными глазами. Его черные, давно не стриженные волосы, начинавшие уже седеть, терлись о засаленный воротник тужурки.

— Ну и паршивые же вы все, буржуазия. Еще посмотрим, кто без зубов останется, — сказал он.

— Хорошую компанию ты себе нашел, годок! А тебе, пугало железнодорожное, еще достанется, пока не оторвут голову где-нибудь!

Топалов, шедший вблизи, молча подскочил к пожилому и ударил его прикладом ружья по спине.

— Что ты с ним церемонишься? Это же Гарибалдев, отпетый коммунист! Вот я тебе покажу, где раки зимуют!

От удара железнодорожник покачнулся и уронил котомку. Молодой крестьянин проворно нагнулся и поднял ее.

Костадин нарочно замедлил шаг. Холодные глаза железнодорожника напомнили ему сестру выглевского учителя. В глазах той сучки он видел такую же неукротимую ненависть, что и у этого хромого, и теперь вдруг его собственная душа ответила той же слепой ненавистью, которая окончательно потопила в себе измученную, униженную совесть.

Из-за повозки показался Андон.

— Что за шумиха тут была? — спросил он, застегивая на ходу штаны.

Костадин не ответил, но Топалов рассказал о случившемся.

— Эта гадюка, железнодорожник? Вот-вот, а он еще их жалеет. Жалеет, их, жалеет! — добавил он, намекая на скандал в Выглевцах.

Всю дорогу Костадин отставал от колонны, измученный желанием поскорее очистить тело и душу от всей той мерзости, которая налипла на него за эти дни.

В город они прибыли перед обедом. На озаренный июньским солнцем двор казармы, утоптанная земля которого после дождей покрылась травкой, так что он стал похож на вышитый сочной зеленью ковер, доставили для допроса группу арестантов. Тончоолу, в наброшенной на плечи безрукавке, похудевший, почерневший, небритый, широко расставляя ноги, прохаживался возле конюшни, словно искал там что-то. Молодой человек в штатском важно прошел по двору с папкой под мышкой, направляясь к штабу полка.

Дежурный караула, плотный белобровый подпоручик, которому надоело весь день принимать и размещать мятежников, сердито вызвал фельдфебеля.

— Куда же мне их девать?! — твердил он белокурому подпоручику, который требовал поскорее принять арестованных. — До чердака все набито битком. В околийском управлении не принимают и отправляют сюда. Тут что — тюрьма или казармы? Да еще эти следователи заняли все канцелярии — даже нам, офицерам, нет места.

Выяснив, что еще нет списка арестованных, он вскипел.

Подбежал фельдфебель с папкой; сбившиеся в кучку арестанты терпеливо ждали конца спора между офицерами; добровольцы нервничали. Наконец фельдфебель принялся составлять список.

— Кметов — отдельно, — приказал дежурный караула.

Тщательно пересчитав всех, офицер составил список, и белокурый подпоручик, нетерпеливо расхаживавший взад — вперед, чтобы размяться после долгой езды, направился к штабу.

— Если кто-нибудь вздумает бежать, будем стрелять без предупреждения! Стрелять прицельно. Если за кем есть какая вина, пусть сразу же признается следователю, а не юлит. Ясно? Выдайте им пояса, пусть подпояшутся, — сказал дежурный.

Костадин и Андон попросили офицера разрешить им зайти к арестованным крестьянам, доставленным из других сел. Костадин хотел поискать среди них тех, кто угнал его лошадей.

— Все они будут вместе. Перед обедом их выведут по нужде. Стойте у дверей и глазейте на них, сколько душе угодно, — сказал офицер. Но Андон стал его уговаривать, и дежурный, махнув рукой, заявил:

— Ладно, коли хотите вонищи нанюхаться — идите. Если обнаружите воров, приведете их в караулку!

Огромное помещение в здании пехотной казармы, служившее прежде вещевым складом, было до отказа набито людьми; прямо на голом полу, вповалку, словно снесенные потоком бревна, здесь лежали по меньшей мере человек триста. Сквозь высокие, покрытые пылью и паутиной окна, как сквозь бычий пузырь, процеживался мутный свет. Запах портянок, пота и чеснока волнами накатывался в открытую дверь. Вновь прибывшие размещались кто как мог и где попало, наступая на ноги своих товарищей. Многие стояли как истуканы, другие сидели, опустив голову на колени или на мешок, и дремали. Сотни глаз жадно глядели на отворенную дверь и на входящих новых арестантов.

Костадин передал свой карабин одному из часовых и вошел с Андоном в помещение. Глаза его ощупывали лица одно за другим.

Неподалеку от двери он увидел черного круглолицего крестьянина, очень похожего на того, который тогда обхватил его за пояс. Крестьянин сидел у стены, охватив руками колени. Но Костадин все же не был уверен, что это один из воров, и решил отыскать рыжего. Андон ждал его у двери.

Когда Костадин прошел в глубь помещения, возле одного из окон он заметил широкую спину в полосатом, как арестантский халат, желтоватом пиджаке. Эта спина и огромные босые ноги, выделявшиеся среди крестьянских царвулей, в которые были обуты остальные, показались Костадину удивительно знакомыми; знакомыми были и всклокоченные каштановые волосы, словно кровля, нависавшие над крепкой шеей. Арестованный батрак сидел спиной к нему и прятал свое лицо.

— Лазо! — позвал его Костадин.

Батрак обернулся и взглянул на него припухшими глазами. В них Костадин прочитал ту же ненависть, какую видел сегодня утром в глазах железнодорожника. Но это продолжалось лишь мгновение: ненависть исчезла и вместо нее во взгляде батрака появилось умоляющее выражение провинившегося пса.

— Что ты здесь делаешь? — спросил Костадин.

— Арестовали меня, бай Коста. — Лазо заморгал, пытаясь улыбнуться.

— А ну встань!

Опираясь на плечо соседа, батрак медленно поднялся и опустил свои тяжелые руки.

— Ну и везет же тебе, парень, — завистливо сказал кто-то из арестованных.

Лазо усмехнулся неприязненно. Распухшая верхняя губа, обросшая щетиной, вздрагивала, как будто на нее села муха.

Костадин вывел его в коридор.

— И ты, пугало огородное, стал мятежником? Кусаешь руку, которая тебя кормит, собака, — сказал Андон, узнав erо.