Фридрих Клингер - Фауст, его жизнь, деяния и низвержение в ад

Ф а у с т: И это все, что ты можешь мне предложить?

Д ь я в о л: Я поведу тебя со ступени на ступень. Когда мы пройдем один путь, перед нами уже откроется другой. Познакомься сперва с тем, что тебе близко, потом поднимайся выше. Сокровища земли принадлежат тебе… Ты можешь повелевать мною. Ты можешь желать и мечтать…

Ф а у с т: Что же! Это кое-чего стоит.

Д ь я в о л: Только кое-чего? Ненасытный! Ты можешь заставить меня, дьявола, содействовать намерениям, которые вы называете добрыми и благородными; последствия этого будут твоей жатвой, а обогащение твоей души — вознаграждением.

Ф а у с т: Это бы звучало куда значительнее, если бы исходило не от дьявола.

Д ь я в о л: Кто еще может похвастаться тем, что заставил дьявола делать добро? Пусть эта мысль наполнит гордостью твое сердце. Выступи из круга, Фауст.

Ф а у с т: Еще не время.

Д ь я в о л: Ты меня боишься? Но ведь я говорю тебе: предел твоей жизни в твоих руках. Фауст, я до краев наполню для тебя кубок наслаждений. Еще ни у кого из смертных он не был так полон. Силы твои истощатся прежде, чем ты прикоснешься к его краям. Сосчитай песчинки на морском берегу, и ты узнаешь, сколько радостей я бросаю к твоим ногам.

После этих слов он поставил перед кругом ящик, полный золота. Потом мимо Фауста прошли видения. То была жена бургомистра, а за ней вереница цветущих красавиц.

Ф а у с т: Кто указал тебе путь к моему сердцу, дьявол?

Д ь я в о л: Меня зовут Левиафан. Я оценил тебя и твою силу. А чтишь ты вот это?

И он рассыпал по полу орденские ленты, епископские тиары, царские венцы и дворянские дипломы.

— Нет, — продолжал он, — я знаю Фауста. Наслаждения и знания — вот его боги. Пусть все это примет свой подлинный вид.

И все превратилось в прах и грязь.

— А разве это не путь к сердцам всех людей? Только ради побрякушек, которые я показал тебе здесь, ради чрева и плотских наслаждений, ради почестей трудятся ваши руки и ум. Пусть глупцы, растрачивая силы духа, изнуряют себя в поте лица своего ради этого хлама! Ты же, Фауст, можешь насладиться моими дарами без. труда и забот, а если хочешь, я сведу тебя с женой бургомистра.

Ф а у с т: Как же ты это сделаешь?

Д ь я в о л: Пусть это будет первой пробой моего искусства. Дай мне руку, и я скажу тебе еще больше. Выступи из круга… Ты словно пьяный.

Ф а у с т: Меня терзает одна мысль, из-за которой я готов убить себя.

Д ь я в о л: Какая мысль?

Ф а у с т: Что только ради этого я вступаю в союз с тобою.

Д ь я в о л: И что за привычка у вас, людишек, забегать вперед? Ты сперва узнай меня. Вот если мне не удастся насытить тебя, тогда и возвращайся к нищете, презрению и своей унылой философии. Выступи из круга.

Ф а у с т: Ярость льва клокочет во мне. Если даже бездна ада (разверзнется у меня под ногами, все равно я преступлю границы Человечества! (Выходит из круга.) Я — твой повелитель.

Д ь я в о л: До тех пор, пока ты живешь на земле. Беру руку великого человека и горжусь быть его слугою!

На другое утро дьявол Левиафан, окруженный пышностью и великолепием, подобающими знатному вельможе, путешествующему инкогнито, появился в сопровождении большой свиты перед гостиницей, где жил Фауст. Дьявол сошел с богато убранного коня и спросил у хозяина, не здесь ли остановился великий Фауст. Хозяин ответил низким поклоном и пригласил гостя пройти в дом. Дьявол подошел к Фаусту и в присутствии хозяина сказал, что слава, великий ум и удивительное изобретение заставили его изменить направление своего путешествия, чтобы познакомиться со столь замечательным человеком, которого люди по глупости своей не в состоянии оценить. Он, мол, пришел, чтобы предложить Фаусту быть его спутником в большом путешествии по Европе. При Этом он заявил, что согласен на любые условия, ибо, каковы бы они ни были, они не будут слишком дорогой ценой за возможность быть в обществе Фауста.

Фауст сразу же вошел в свою роль и ответил ему в тон, а хозяин поспешил оповестить весь дом об этом удивительном событии. Слух быстро распространился по городу. Стражи доложили бургомистру о прибытии знатного чужеземца, весь благородный и премудрый магистрат всполошился. Все его члены, будто гонимые сатаной, кинулись в ратушу и, позабыв о всех важных государственных делах, Занялись обсуждением этой удивительной новости. Старший сенатор магистрата, почтенный патриций, славившийся своим умением толковать сомнительные явления на политическом горизонте и обладавший благодаря этому огромным авторитетом среди своих коллег, опустил жирный, в складках, подбородок, нахмурил низкий лоб, озабоченно прищурил узенькие глазки и произнес:

— Этот знатный чужеземец не кто иной, как тайный посол его императорского величества (ужасные слова для правителей вольного города), направленный в Германию, чтобы изучить положение, взаимоотношения, распри и союзы князей и вольных городов, дабы императорский двор знал, как ему вести себя на предстоящем открытии сейма и как добиться скорейшего осуществления своих намерений. Так как император давно уже зорко следит за нашей республикой {31} , то мы должны постараться убедить посла в нашей пламенной преданности высокочтимому императорскому дому и отпустить знатного гостя не иначе как искренним другом нашего города. Мы должны взять пример с мудрого сената Венеции, не упускающего случая оказать самые большие почести и проявить самые дружеские чувства по отношению к тем, кого он собирается надуть.

Остальные члены магистрата, зависевшие от старшего сенатора, уверяли, что он говорил не хуже, чем сам венецианский дож.

И только бургомистр, который был тайным врагом старшего сенатора (последний, подобно всякому истинному патрицию, питал такую же ненависть к демократической форме правления, какую абсолютный монарх испытывает к республике, и повторял по любому поводу: «Вот что получается, когда государственными деятелями становятся лавочники!»), немедленно швырнул ему под ноги кость:

— Почтенные слушатели! По моему мнению, все, что говорит наш мудрый старший сенатор, справедливо, достойно и прекрасно. Его совет, несомненно, привел бы нас к цели. Я так же уверен в этом, как и в том, что купечество более способствует процветанию и обогащению государства, чем богатое, но ленивое дворянство. Но есть одно обстоятельство, которое грозит все погубить. Я, конечно, не столь дальновиден, как наш почтенный старший сенатор, предчувствующий малейший поворот в политике империи, но все же в свое время и я, случайно или, быть может, благодаря своей прозорливости, мог бы предотвратить грозящую нам теперь беду, если бы вам угодно было меня послушаться. Все вы, вероятно, помните, как на каждом заседании я уговаривал вас не обращаться так высокомерно с этим Фаустом и купить у него латинскую библию за ту небольшую сумму, которую он просил. Даже моя жена, самая обыкновенная женщина, считала это полезным, ибо, хотя латинская библия нам совершенно не нужна и мы ее не понимаем, все же удивительное изобретение, плодом которого она явилась, и красиво разрисованные прописные буквы снискали бы ей достойное место в числе прочих достопримечательностей и редкостей нашего города, привлекающих к нам путешественников и иностранцев. Кроме того, богатому и свободному государству подобает поощрять искусства! Но я знаю, о чем вы думали; ревность и зависть говорили вашими устами; вы не хотели допустить, чтобы имя мое стало бессмертным. У вас начинались колики при одной мысли, что потомки прочтут когда-нибудь в летописях: « Sub consulatu [5]бургомистра такого-то у Фауста из Майнца за двести золотых гульденов приобретена латинская библия». Придется вам теперь расхлебывать кашу, которую вы сами заварили. Недаром пословица говорит: «Что посеешь, то и пожнешь». Фауст дьявольски зол на нас, и, как мне вчера вечером показалось, он — человек коварный и мстительный. А ведь императорский посол ради него приехал в наш город, остановился в той же гостинице и называет его великим человеком — его, к которому мы отнеслись как к последнему жалкому сапожнику. Воображаю, что он теперь наговорил послу. Он распишет весь магистрат в полном блеске, и все наши поклоны и гримасы приведут лишь к тому, что в глазах города мы окажемся набитыми дураками. Кто завез телегу в болото, тот пусть и вытаскивает ее. А я, как Пилат {32} , умываю руки и не считаю себя повинным в гибели и ослеплении Израиля.