Сергей Тепляков - Бородино

Норов взял льдинку в рот и закрыл глаза. Штаб-лекарь Каменецкий, посмотрев на него, вздохнул и отошёл к дюжему гренадеру, который тут же ждал решения свой участи.

– Ну-с… Сейчас мы тебе отрежем руку и все зарубцуется через две недели в лучшем виде! – сказал Каменецкий гренадеру даже как-то радостно, едва, показалось Левенштерну, не потирая руки, как это делают гурманы в ресторане в предвкушении хорошей еды. Левенштерна передёрнуло и он вышел.

«Какой день… Какой страшный день… Какой долгий день… – подумал Левенштерн. Он вдруг понял, что наконец-то забыл обо всех своих передрягах, о своих обидах на Барклая, на Ермолова и на всех других, чинивших ему козни. – Да ведь половины из них сегодня к вечеру не будет в живых»… – вдруг подумал он и эта мысль примирила его с врагами.

Рука гудела. Когда пуля попала в него, Барклай советовал Левенштерну ехать уже в лагерь. Он и сам поначалу собирался сделать именно так. Но теперь вспомнил бомбардира, его слова про то, что всякий человек нужен, и ехать в обоз стало совестно.

Тут у лазаретных палаток остановилась коляска и из неё начали бережно кого-то выносить, Левенштерн подошёл и ахнул – это был Багратион! Багратион также узнал адъютанта Барклая и велел тем, кто его нёс, остановиться.

– Что Барклай? – спросил он.

– Жив, – отвечал Левенштерн, решив не пускаться в подробности о том, что уже давно не видел своего командира.

– Передайте генералу Барклаю, что участь армии и её спасение зависят от него… – медленно проговорил Багратион. Люди, державшие его, стояли, не шевелясь. – До сих пор всё идет хорошо. Но пусть он следит за моей армией и да поможет нам Господь…

Багратиона понесли. Левенштерн смотрел ему вслед.

«Весь поход Багратион обвинял Барклая сначала в трусости, а потом – в предательстве, не стесняясь в выражениях… – думал Левенштерн, едучи в Горки и пытаясь приспособиться к шагу лошади так, чтобы не растрясло руку. – А теперь у Багратиона только на Барклая надежда. Ермолов писал на меня кляузы, а будь его власть, так уж давно был бы я арестант или уж самое малое ссыльный. А на батарее поди ж ты – обнял. И я вон, чувствую, всем всё забыл. Что ж мы только на краю-то умными и добрыми становимся? Или только в этот миг открывается у нас сердце? А чуть полегче – и хлоп, опять на замке? Выходит, для науки посылает нам Господь войну? Война – это ад, только некоторых из него выпускают. Но чему же ты хочешь научить нас, дураков, Господи и зачем ты создал нас такими, что мы не учимся ничему?»…

Кругом гремела великая битва, стреляли сотни пушек, умирали и хрипели от ран сотни и тысячи людей, а Левенштерн ехал сквозь битву и не замечал её.

После ранения Багратиона команду над левым флангом принял Коновницын, но тут же послал к Кутузову просьбу прислать кого-нибудь на этот пост – Коновницын боялся первых мест. Кутузов отправил Дохтурова. Тот сразу по прибытии прислал адъютанта с просьбой о подкреплениях. Кутузов поморщился и приказал принять командование левым крылом герцогу Александру Вюртембергскому, тому самому, с которым у Барклая утром вышел спор о необходимости защищать Бородино. Однако и герцог прислал за сикурсом сразу по прибытии. Кутузов снова поморщился, велел сказать герцогу, что он нужен ему, Кутузову, в Горках, для личных советов, и снова передал команду Дохтурову.

«Неужто там и правда так всё скверно?» – подумал Кутузов. Чтобы удостовериться, он приказал Толю отправляться к Семёновскому. Толь взял с собой Щербинина. Они гнали во весь опор – так было и быстрее, и, казалось, спасительнее – пули отстают. Щербинин в первый раз был в таком большом сражении, и разворачивавшиеся перед ним картины так поражали его, что он забывал бояться. Когда он и Толь приехали в Семёновское, Щербинин круглыми глазами смотрел на то, как под ядрами падают и ломаются деревья – ему казалось, что всё это ненастоящее, театр, декорации. Толь осмотрелся, поговорил с Дохтуровым и велел Щербинину передать главнокомандующему, что подкрепление необходимо. Щербинин погнал свою лошадь в Горки.

Кутузов издалека увидел этого адъютанта, и, ожидая плохих новостей, взгромоздился на лошадь и поехал навстречу.

– Ну что же там? – спросил Кутузов Щербинина.

– Ваша светлость, Карл Федорович велел передать, что подкрепление необходимо.

Кутузов посмотрел куда-то в сторону отсутствующим взглядом и сказал:

– Поезжай же ко 2-му корпусу и веди его на левый фланг.

Неизвестно, зачем он так сказал – 2-й корпус уже давно был отправлен к Семёновскому и Щербинин встретил его уже на марше. Придя с корпусом в Семёновское, Щербинин отыскал Толя и оставался при нём.

На командном пункте Кутузова после известия о ранении Багратиона, отъезда Ермолова с Кутайсовым и отправки на левый фланг подкреплений наступила тягостная тишина. Оставалось только ждать. Кутузов допускал, что и французы вот-вот появится возле Горок – чего не бывает в бою. Так что он почти не удивился, когда приехал адъютант от Раевского с известием о том, что его батарея захвачена, подумал только: «Вот оно!», и напрягся, чтобы не показать вида, когда придут ещё худшие новости. Но почти сразу прискакал вестовой с известием о том, что батарею отбили и сам Мюрат взят на ней в плен! Настроения сразу стали лучше, офицеры заулыбались и стали сыпать шутками. Мюрат был одной из главных знаменитостей обеих армий, его одеяние («карусельный костюм» по выражению Дениса Давыдова) было предметом обсуждений и наблюдений. И вот этот человек – зять Наполеона и сам король – попал в плен!

Кутузов сразу велел объявить по линии войск для воодушевления, что Неаполитанский король в плену. Несколько человек ускакали. Тут принесли «мюрата»: лицо несчастного было так изрублено, что он едва смог пояснить, что он генерал Бонами. (Мюрат мог попасть в плен позже, во время боя возле Семёновского, когда на него кинулась русская кавалерия – Мюрат при этом успел укрыться в каре одного из французских полков).

– А с чего же ты решил, что он король? – смеясь, спросил Кутузов фельдфебеля Золотова, стоявшего на страже добычи.

– Так сам-то я по-ихнему не смыслю, но бывший на кургане господин майор сказал, что это король, – ответил Золотов, уже боявшийся, что не будет ему никакой награды. (Потом его произвели в подпоручики – из солдат он разом прыгнул в офицеры).

Бонами расспросили, он по мере сил отвечал, что да, назвался королём – надеялся, что кто-нибудь из русских офицеров поймёт его и спасёт. У Бонами болело всё (у него было то ли двенадцать, то ли двадцать две раны, нанесённых штыками и саблями), но больнее всего ему было то, что жар-птица – герцогский титул, дворцы, дружба с императором, деньги, золотые кареты, первые красавицы империи – всё, всё, всё это выскользнуло из рук как песок. Чуть было не выскользнула из тела и жизнь – как и почему ещё он догадался крикнуть эти спасшие его слова?!