Эфраим Баух - Иск Истории

Яну Паточке придется изведать всю «прелесть» издевательств чешских «критиков в штатском», достойных учеников советского КГБ. Он и умрет 13 марта 1977 после ряда беспрерывно продолжающихся, жестоко изматывающих допросов.

Три главные работы Паточки – «Вечность и историчность», «Отрицательный платонизм», «Еретические эссе к философии истории».

В «Еретических эссе» Паточка задолго до Френсиса Фукуямы предугадал «конец истории». Книга писалась в 1973-75 годах и вышла в свет в Праге. Наиболее значительным является эссе «Обречена ли техническая цивилизация на упадок?»

Сказанное им кажется само собой понятным, но звучит как сотрясение основы всеобщего отчуждения, угрожающе насаждаемого тоталитаризмом да и любой системой:

«...Человек должен сам делать и нести свою жизнь».

Только так он может сопротивляться упадку.

Отчуждение же является отступлением, бегством в неподлинность, вырождающуюся и выражающуюся в «подавленности», захваченности патетикой и экстраординарностью, являющимися, по сути, симуляцией жизни. Только благодаря религии человек может одолеть «безответственность повседневности», только религией он может очеловечить и патетику. Человек, по Паточке, пребывает в поле напряжения между полюсами сакрального и профанного. Длительное сопротивление человека попаданию на один из этих полюсов для Паточки означает «начало Истории».

Главный тезис «Еретических эссе» Паточка формулирует так:

«Западный дух и мировая история связаны друг с другом с начала своего возникновения: это дух свободного дара смысла, это потрясение жизни как простого восприятия и тем самым передача духа новых возможностей жизни: духа философии».

Человек должен уметь брать ответственность за собственную душу. А открытые им и растущие вместе история и философия должны брать на себя заботу об его индивидуальной душе, выступающей неким «я».

Христианин Паточка считает, что ответственность за жизнь принимается, как дар из рук Другого, недостижимого для человека. Принимая дар от этого запредельного основания, человек испытывает священный трепет, угадывая связь с абсолютным величием. Однако современная цивилизация, по Паточке, «просит суррогатов там, где было бы необходимо оригинальное. Она отчуждает человека от себя самого, делая его непригодным для бытия в мире, обманывая его альтернативой повседневности, которая не нуждается в усилии, но лишь в скуке, миром дешевых суррогатов и брутального оргиазма».

И это все говорится в атмосфере безвременья, выпавшего из Истории, поскольку она несома только личностями, не зараженными, по выражению Деррида, «высокомерием чистой совести», которую считали своим исключительным наследием выкормыши Дзержинского. Совершая все явно немыслимые преступления, они ухитряются не нести за них никакой ответственности.

Более того, через считанные годы, когда тоталитаризм рухнет, безмыслие и бессмысленность, обнажившись, будут витать над круглым столом, за которым будут сидеть жертвы и палачи, и никто из них не сможет объяснить, что вообще произошло, каким образом, эдак по-воровски, были уничтожены миллионы ни в чем неповинных людей.

Чтобы сохранить хоть какую-то сообразность, чтобы достаточно благопристойно подготовиться к иску, который – она это знает – позже или раньше ей будет предъявлен, История должна перестать быть объектом вынесения решений, должна оставаться открытой, нерешенной.

Но так как История ухитряется представлять себя сплошь благими намерениями – дорога в ад ей обеспечена.

А пока стоит лишь попытаться представить, какую звериную ярость вызывают «Еретические эссе» у пражских следователей невозможностью эту философию высшего пилотажа, вообще неслыханную в их плоском мире заламывания рук и проламывания черепов, перевести в обычное обвинительное заключение. Удерживает их от страстного желания сгноить Паточку в застенках знание того, насколько великим философом считают его на Западе. Шкурой чувствуют, что уже нельзя плевать на такие «мелочи».

Приближается время исполнения пророчеств Джорджа Орвелла и Андрея Амальрика: просуществует ли Советский Союз до 1984 года?

Иск, предъявляемый Истории, – это глубинный, неотступный нравственный позыв и порыв изобличить преступление.

Но по юридической, казуистической своей сути, помноженной на бесстрастную слепоту Фемиды, кичащейся повязкой на глазах, иск этот не в силах избавить человечество от смертельной раны Шоа-ГУЛага.

Философия – высшая мудрость человеческого мышления – в течение всей истории своего становления с неустанной агрессивностью пытается перехватить господство над неутихающей болью, изводящей душу живу, болью, которую мы называем верой.

Можно время от времени казуистикой логики, изощренной софистикой, призывом к здоровым инстинктам природы, анестезировать эту боль.

Но память человечества неизбывна.

Именно этот неумирающий, не оставляющий душу, а, быть может, и являющийся душой, порыв к справедливости, служит залогом жизни.

На слабом человеческом языке он проступает нестираемым сквозь все кровавые вакханалии словом – «надежда».

Сердечное сжатие или перебой – это знак мгновенной смерти и последующего восстания к жизни.

В сознании поэта, который тщетно пытается избавиться от пророческих перебоев, отражающих подземные толчки надвигающейся Катастрофы тридцатых-треклятых и сороковых-роковых, возникают строки, как отчаянный крик о помощи утопающего в полынье, негнущиеся пальцы которого цепляются в последнем усилии за кромку льда.

Это стихотворение Борис Пастернак пишет в 1931 году. Впервые оно публикуется в 5-м номере «Нового мира», в 1932, без четвертой строфы:

«Величье дня» – явно слабая, но все же – «охранная грамота». В двух строфах – прямые цитаты из «Стансов» Пушкина: «В надежде славы и добра гляжу вперед я без боязни: начало славных дней Петра мрачили мятежи и казни».

Столь непривычно для Пастернака пятую часть короткого стихотворения отдать цитате, как некой цитадели, стены которой уже давно никого не защищают.

И не «сила», а «бессилье» надежды замирает в неведомом доселе чувстве страха и замиряет душу воспитанника либеральной эпохи отцов во рву, где уже на свободе разгуливают львы, обнюхивающие пророка Даниила.