Наоми Френкель - Смерть отца

Два еврея прошли мимо них и не поздоровались.

– Погоди, – Филипп снимает очки и медленно протирает стекла, – минутку, Кристина. Я что-то вспомнил. Подожди меня…

Филипп колеблется выйти с Кристиной на улицу, полную евреев, идущих в синагогу. Ему неловко. Не будет же он стоять тут и каждому объяснять, что, хотя Кристина христианка, бабку ее звали Мириам. Несколько раз он уже предлагал ей стать его законной женой, но она возражает. Она за свободную любовь и ненавидит всякие официальные действия. Она, к тому же, член организации нудистов, борцов за культуру нагого тела, и каждое воскресенье выходит с другими членами организации на зимнее купание в городской бане, а летом – в одном из лесных озер. И по возвращению от нее идет аромат речных вод. И Филипп сам себе удивлялся, что его раздражает ее появление нагишом при других людях. Для нее же этот абсолютно естественно и, само собой разумеется. Но больше его беспокоили сплетни. Один раз он пытался с ней поговорить, но она пожала плечами, посмотрела на него ясными холодными глазами, и сказала:

– Старайся не быть замешанным в дела, которые унижают твою честь, – и тут же начала складывать свои вещи в чемодан.

Филипп не дал ей уйти. Болен был одиночеством, и Кристина своим прохладным телом и простотой духа облегчала его душевный хаос. В его пыльной квартире, где всегда стоял запах золы и кипы бумаг пылились в папках, вошел аромат ее духов и душевная мягкость как бы обновившейся жизни. И он перестал обращать внимание на сплетни и пересуды, на беспрерывные укоры сестры Розалии, которая просто не закрывала рта, и дал Кристине свободу жить по своему усмотрению, и только одно решил для себя: укрыться в своей квартире с девушкой, подобно медведю в берлоге. Пока Кристина неожиданно не сказала ему:

– Давай, Филипп, уберемся отсюда. Что у нас общего с этими не протрезвевшими и неразвитыми существами?

И он сдался ее требованию, и сегодня собирался пойти в контору по найму квартир. Контора находилась рядом с университетом, и он хотел быстро добраться до остановки трамвая, сбежать со своей девушкой от субботы и евреев переулка, затеряться в суете мегаполиса. Но Кристина заупрямилась. Она, назло ему, пожелала прогуляться по утренней улице.

– Ты сегодня очень бледен, Филипп, – легко касается она рукой его щеки, и голос ее ясен и спокоен, – может, завтра ты поедешь со мной. Это первая в этом году поездка к лесному озеру.

Гнев охватывает Филиппа: как это ей вообще пришла в голову такая сумасшедшая мысль предложить ему купаться нагишом, ему, адвокату еврейской общины, уважаемому доктору Ласкеру! Спокойный взгляд Кристины покоится на его лице.

– Пошли, Филипп, – говорит она, беря его под руку.

– Я все еще взвешиваю, идти мне или нет.

– Но мы же решили несколько минут назад!

– Да, решили. Но…я что-то забыл. Что-то важное.

– Ах. Ну, что! – резким движением головы она приглашает Филиппа идти дальше.

На улице множество евреев. Сгрудились на углу, поджидают остальных жителей переулков. Все в черных шляпах и с расшитыми сумочками для религиозных принадлежностей. Рядом с домом, у входа в который стоят Кристина и Филипп, слышен голос портного Шапского, и слова его Филипп ясно слышит. Шапский друг семьи, и все это уже Филипп слышал из уст сестрицы своей Розалии. Потому он прижимается к стене у входа.

– Филипп, – голос Кристины высок, – гляди. Карнавал в переулке. Сегодня там праздник. Видишь, Филипп!

Шапский проходит мимо, приветствует их молчаливым кивком, и поворачивает взгляд в сторону улицы, к Мине в киоске.

– Что ты так кричишь? – сердится Филипп.

– Я кричу? Что, я действительно кричала, Филипп?

– Да. Говори спокойно, – нервничает он.

– Филипп, ты сегодня просто лезешь на стенку. Что случилось?

Лицо Кристины открыто и несчастно, как у девочки наказанной, неизвестно почему и за что. Волна жалости окатывает Филиппа. Он гладит ей волосы, а группы евреев, идущих мимо, все увеличиваются, и голоса их становятся все более громкими.

– Кристина, я тебе уже сказал, вспомнилось мне что-то, что вылетело из головы. Ты иди, а я должен вернуться в дом.

Она исчезла среди толпы евреев, которые тем временем разбились на пары, и идут вдоль улицы, еще несколько мгновений видел Филипп ее голову среди черных шляп.

«Какая большая любовь, – думает Мина, – он даже провожает ее до выхода из дома, и тут они еще не могут расстаться, действительно большая любовь».

Симпатичная Тильда открыла окно и смотрит в переулок. Флаг мешает ей, и она скатывает его на древке, и теперь видит украшенный трактир.

– На танцы приглашается весь переулок! – орет горбун.

– Нет у вас пары кофейных зерен на чашку кофе, госпожа Тильда? – раздается громкий голос за ее спиной. – Завтра мы сможем их вернуть.

Это прожорливый постоялец ее свекрови, матери убитого ее мужа Хейни. Он вошел в кухню, и Тильда поворачивает к нему разгневанное лицо. Парень небрит, старая рубаха небрежно висит на нем, на ногах истрепанные комнатные туфли, на штанах ни одной пуговицы.

– Как же ты мне вернешь, бездонная бочка? – кипит от злости Тильда.

– Она вышла на двухдневную работу, – говорит ей прожорливый постоялец.

Нет дня, чтоб кто-нибудь из них двоих не приходил что-то просить, и Тильда страшно сердится. Она с трудом добывает себе на пропитание, так еще эти обжоры на ее голову. Она шьет платья за жалкие гроши, и ходит в зажиточные дома латать рваное белье. С утра до вечера трудится Тильда, а заработки ничтожны. Два года уже прошло со дня гибели Хейни, и она все вечера просиживает в доме, и свекровь с нее глаз не спускает. Она еще весьма привлекательна, вдовушка Тильда, и многие мужчины обращают на нее внимание, и Тильда тоже готова завлекательно улыбаться им в ответ, но жесткое изможденное лицо свекрови гасит ее еще и не возникшую улыбку.

– Два дня работы, – продолжает кипеть Тильда, – что это вообще два дня работы?! Вы уже задолжали мне квартирную плату за три месяца.

– Эмма сказала, что ничего в этом нет, – бормочет постоялец, стоя у стола, – еще немного, и мы сможем погасить наш долг.

– Эмма сказала! – у Тильды от гнева глаза вылезают из орбит. – Эмма сказала, но я еще не сказала. Я так не говорю, слышишь ты? Мне нужна оплата за квартиру.

Две недели постоялец старался не попадаться на глаза Тильде. И гнев Тильды не столько обращен на него, сколько на свекровь. Она виновата во всех унижениях ее трудной жизни. Она заставила Тильду отдать свой салон, которым она так гордилась, этим двум нищим, а теперь у нее нет ни салона, ни платы за него, а свекровь еще подкармливает их, нося остатки пищи из кастрюль Тильды. Свекровь во всем виновата! И в том, что Тильда в одиночестве просиживает дома вечера. Сильнейшую ненависть испытывает симпатичная Тильда к суровой матери убитого Хейни. Вчера пригласил ее Кнорке собственной персоной на празднество в трактире Флоры, пригласил быть его партнершей в танце, хотя Кнорке, как мужчина, и не очень привлекательный. Невозможно его даже сравнивать с крепышом Хейни. Но Кнорке всегда с уважением относится к ней, как настоящий господин, отвешивает ей поклон, как истинной госпоже. Кнорке – государственный чиновник, хотя и мелкий, но ему обеспечено будущее, как и всем служащим. И Тильды не прочь составить ему компанию. Вчера хотела выместить душу на мать Хейни, но старуха уперла в нее такой взгляд, что Тильда вся сжалась.