Наоми Френкель - Смерть отца

– Ты что, собираешься пойти на праздник? – прокурорским тоном спросила ее свекровь. – Этих ханжеских приверженцев войн. На войне погиб отец Хейни. Если бы он остался жив, и Хейни был бы, по сей день, живым среди нас.

И каждый вечер бдительный взгляд старухи преследовал Тильду.

– Бери себе пару кофейных зерен и убирайся отсюда!

– дает Тильда постояльцу нагоняй, и возвращается к окну – смотреть на разукрашенный трактир. Суматоха там в разгаре. Бруно подметает тротуар перед входом. Горбун стоит в толпе, и разглагольствует вовсю, словно именно он является причиной празднества. Ганс Папир и долговязый Эгон стоят рядом с ним, как телохранители. Время от времени Ганс протягивает длинную руку в толпу, и щиплет девушку в удобное для щипка место. И когда она начинает визжать, складывает Ганс губы сердечком, как бы посылая поцелуй и произносит:

– Шмуколка – куколка!

На Эльзе черное платье в белую крапинку.

– Даже приличного платья для вечеринки нет у меня, – сердится Тильда у окна, глядя на Эльзу.

Резкий звук автомобильного клаксона рассекает переулок.

– В сторону! В сторону! – кричит горбун.

«Прокат одежды и маскарадных костюмов. Адольф Рейнке» – написано на борту автомобиля, остановившегося у трактира. Рабочие выскакивают из него, открывают дверцы, и толпа любопытных увеличивается.

– Иди, помоги им! – выскакивает из трактира Флора, широко распахивая двери, и вырывает метлу из рук Бруно.

Аккуратно подвешены в автомобиле мундиры кайзеровской армии. Красного цвета, они сверкают позолоченными позументами и шнурами, погонами и ремнями. В те давние славные дни эти мундиры украшали музыкантов кайзеровского военного оркестра, которых в народе называли «красными жуками».

На празднестве Кнорке музыканты будут облачены в мундиры «красных жуков» кайзера. Дети ликуют и пытаются прокрасться, чтобы коснуться хотя бы этой сверкающей роскоши! Ганс Папир стоит у автомобиля и отгоняет их своими длинными руками.

– Как красиво! – присоединяется Тильда к крикам всеобщего восхищения, когда Бруно и Флора несут, вместе с рабочими, мундиры из автомобиля в трактир. – Потрясающе!

Свекровь в это время развешивает белье во дворе. Мысль прокрадывается в душу Тильды. Она тайком проберется к еврею, который занимается прокатом платьев к свадьбам и вечеринкам, и возьмет напрокат для себя платье.

Госпожа Гольдшмит выходит из дома в праздничной одежде. «У них сегодня суббота, – вспомнила Тильда, – еврей не даст мне ничего». Надежда гаснет, гнев усиливается, а мундиры сверкают в свете дня. Она должна, она обязана, во что бы то ни стало, выйти на вечернее празднество, участвовать в танцах. Она перескакивает с одной мысли на другую. С первой звездой евреи открывают свои магазины. Она попросит горбуна пойти с ней к евреям, он знает, как найти с ними общий язык! А платье наденет у своей закадычной подруги, оставленной жены Пауле. А оттуда… оттуда она прокрадется на празднество. Эта старуха не будет властвовать командовать ею всю жизнь!

– Что там?

Мать Хейни входит в кухню с корзиной белья в руках. Маленький внук Макси держится за ее юбку и заливается слезами.

– Тихо! – повышает на него голос Тильда. Этот плакса не перестает визжать. – Закрой рот!

Бабка берет внука на руки и пытается его успокоить. Подходит к окну и видит, что флаг обернут вокруг древка. Тотчас спускает на землю внука со своих старых высохших рук и старается развернуть флаг.

– Ты что, не видела, что флаг запутался? – спрашивает она вдову сына.

– Нет, – отвечает она, с трудом скрывая ненависть за придушенным искусственной приязнью голосом.

Освободила свекровь красную ткань флага, и он вяло повис на древке, только черные ленты едва шевелятся. Автомобиль Адольфа Рейнке уже оставил переулок. В трактире Флоры закрылись двери, Флора и Бруно исчезли. Мелкие торговцы и торговки заполонили теперь тротуары и выкрикивают свои товары. Медленно движется по шоссе телега продавца цветов, и колеса ее стучат по камням от дома к дому. Женщины с баками и корзинами в руках торопятся, и окружают телегу угольщика. И странно – горбун среди них! В последнее время горбун окутан покровом какой-то тайны. Люди подолгу разговаривают с ним, и уходят в чем-то им обнадеженными. И сейчас он говорит нечто дельное, и домохозяйки слушают его.

– Тильда! – радостно восклицает оставленная Пауле жена. – Офицер полиции придет сегодня на празднество. Офицер высокого ранга.

– Правда? – удивляется Тильда.

– Он – сын одного из руководителей организации ветеранов, – рассказывает она Тильде то, что слышала от горбуна.

– Правда? – нет предела удивлению Тильды, а суровые глаза свекрови не сводят с нее взгляда.

– Тильда, – не отстает от нее бледная оставленная жена Пауле, – и популярная певица кабаре будет петь на вечере.

– Правда! Правда! – разделяет с гордостью восторг подруги Тильда.

– Завтра, – обращается как бы к себе самой свекровь, – завтра воскресенье, и мы идем посадить весенние цветы на могиле Хейни, – отодвигает тощим своим телом Тильду от окна и закрывает его.

– Завтра Отто должен быть дома, – говорит из киоска Мина Саулу, возвращающемуся с отцом из синагоги. – Завтра, – шепчет она, – операция по расклейке листовок. Уже приходили спрашивать Отто. Если его не будет, я пойду вместо него.

– Мина, – Саул всовывает голову в окошко киоска, – если Отто не будет, я буду тебя сопровождать.

– Почему бы нет? – не видит причины отказаться от помощи Мина.

Саул отходит от окошка и поводит плечами, точно так же, как его дядя Филипп, когда его охватывает нервозность. Горе ему, если кто-либо из Движения узнает, что он ходил ночью расклеивать коммунистические листовки! Ему устроят товарищеский суд и, вероятнее всего, не пошлют с молодежной репатриацией в страну Израиля. Через неделю состоится решающая беседа в Движении, будут выбраны кандидаты, которые с окончанием учебы пройдут подготовку на ферме, и Саул уверен, что будет одним из кандидатов.

– Мина, – спрашивает он в испуге, – полиция будет ночью делать облаву на расклейщиков листовок?

– Может быть, – равнодушно отвечает Мина.

– Но на подростков они не обратят внимания, верно?

– Почему нет? Уже на несколько дней арестовывали и подростков.

– Ой! – вырывается крик у Саула. И он опускает голову.

– Ты боишься, мальчик?

– Что? Я – трус? – оскорблен Саул и убегает домой.

Ночь тепла и приятна. Переулок полон иллюминации. Веселье разгорается. Старики на завалинках не помнят за всю свою долгую жизнь такой иллюминации в их переулке. Может быть, лишь в дни, когда кайзер объявил войну. Но даже сравнить нельзя ту иллюминацию с этой. Рядом с ней потускнел свет газовых фонарей: слабые колеблющиеся языки пламени в их потемневших стеклянных колпаках исчезли с глаз. Цветные лампы сияют, и широкая полоса света, ослепляющая глаза, тянется из окна витрины трактира, и из его распахнутой настежь двери. Жители переулка шатаются по улице или сидят в трактире Флоры. Носы детворы прилипли к стеклам большого зала. Звуки оркестра заставляют приплясывать ноги людей на тротуаре. Перед трактиром стоят косоглазый и мужичок в кепке, наигрывают на шарманке, приветствуя каждого гостя.