Наоми Френкель - Дети

На обширном и пустом кладбищенском пространстве много лет ничего не было, кроме нескольких хвойных деревьев, старых, сучковатых, огромных. Дед ошибся в своих расчетах. Представители семьи Леви уходили на тот свет не по установленному им порядку. После бабки ушла невестка, маленькая черноволосая женщина, которую дед очень любил. Но он не дал ей место рядом с бабкой, ибо между ними всегда была вражда. Насколько ее любил дед, настолько не любила бабка. Внезапная смерть молодой женщины была воспринята дедом, как месть бабки. После смерти любимой невестки, дед снова, как в молодости, взбунтовался против Бога, против законов, против всяческих соглашений и компромиссов. Он похоронил молодую женщину на своей усадьбе, полной жизни, а не на участке бабки, где царила пустошь и безмолвие. Бабка осталась в одиночестве на большом пространстве семейного участка. И снова спутались расчеты деда, когда младший его сын ушел из жизни. И сейчас он испытывал неприязнь к бабке, которая предпочла сына мужу. Сын был всегда послушным и прислушивался к матери. Дед же снова взбунтовался. Всеми силами сопротивлялся воле бабки, желая похоронить сына рядом с его женой, любимой невесткой деда. Но на этот раз сын сам выразил свою волю. Господин Леви написал в завещании, чтобы его похоронили рядом с матерью на еврейском кладбище. Не было у деда выхода. Но дед, ого... это дед. Не так легко отступает! Что он сделал? Побеспокоился, чтобы могилу сына вырыли в отдалении от его матери. Довод: место около его жены предназначено ему.

Огромная сосна нависает над могилой отца. У могилы бабки – безмолвие. На могиле отца надгробье еще не поставлено. Еще не прошел год со дня его смерти. Дорожка к его могиле также не вымощена. Участок бабки покрыт снегом, как холмик на могиле отца. Холод охватывает Эдит. Туфли и носки, после того, как она шла по глубокому снегу, пока добралась до могилы отца, промокли. Стужа напрягает кожу ее лица и усиливает боль от раны на губе.

Безмолвие подавляет. Посетителей в этот воскресный день мало. Эдит пытается хотя бы услышать собственный голос, бормочет, повторяя:

– Отец, отец.

На холмике отца – сосновые ветки. Между увядшими ветками – свежий венок перевязан черной лентой, на которой написано серебряными буквами: «Уважаемому господину Леви прощальное благословение. С верностью, Эмми».

– Отец, отец, не верь ей. Не была она верна нам. Эмми сбежала из нашего дома. Отец, дом наш был взломан! – голос размышлений слышен настолько ясно и громко, что ей кажется, она действительно это произнесла, и эхо слов еще звенит у нее в ушах. Она смотрит на простую дощечку, колеблемую ветром, на которой начертано имя «Филипп!» Это всегда было мечтой отца, чтобы она вышла замуж за Филиппа. Весь длинный, и тяжелый день, даже в самые ужасные мгновения, это имя не возникало в ее памяти, словно начисто стерлось. И тут оно возникло у могилы отца, как имя из его завещания. Как ответ на измену Эмми. Подчиниться воле отца! Во имя существования дома. Отец считал, что она должна привести в дом более молодого главу семьи, чем дед, более разумного и взвешенного, чем Гейнц. Нет, Филипп недостоин стать во главе дома отца. Нет больше причины выходить за него замуж.

Эдит убегает от могилы отца, и каждый человек, встречающийся ей на тропинке, кажется врагом, собирающимся на нее наброситься. Она успокаивается лишь при шуме мотора и от вида шоссе, распростертого под колесами машины, вместе с ней убегающей в город.

Она пытается прокрасться к себе в комнату, чтобы никто даже не почувствовал ее появления, но это ей не удается. Пес Эсперанто с радостным лаем бежит ей навстречу, из кухни возникает и приветствует ее старый садовник.

– Где все?

– Ушли, госпожа Эдит. Дед взял Фриду и Бумбу с собой в кино. Господин Филипп был здесь и долго вас ждал. Потом ушел и он.

– Филипп? Господин Филипп был здесь?

– Был, госпожа Эдит. Он позвонит вам, и, если вы захотите, вернется.

– Нет. Нет. Я вас прошу ответить на его звонок. Не зовите меня ни к кому, кто попросит. Я ужасно устала.

Она торопится по ступенькам, стараясь исчезнуть с глаз старого садовника, заходит в кабинет отца.

Сбрасывает туфли, чулки, покрывает ноги тигриной шкурой отца. Темнота успокаивает ее. Наконец-то она нашла укрытие. Только бриллиант на золотом браслете блестит. Она снимает его и прячет в ящике отцовского стола, возвращая его подарок, словно недостойна его, ибо нет у нее силы – исполнить завещанное им. Нет у нее силы – встать со стула отца и подняться к себе в комнату. Она продолжает сидеть в темном отцовском кабинете.

У входа на страже лежит Эсперанто.

Филипп вернулся домой и остановился у входа. Уже потемнела линия горизонта, и стали медленно собираться ночные облака. Красный фонарь, подвешенный на веревочном заборе вокруг лип, взлетал на ветру. К фонарю приблизился человек в темном. Ноги его до колен были затянуты в теплые зеленоватые гетры. Над козырьком фуражки, надвинутой на лоб, поблескивал знак в виде медведя, символ муниципалитета Берлина. Должность это муниципального работника – сторожить объекты общественного строительства и зажигать красные фонари. Несколько раз ветер гасит спичку, пока человеку удается зажечь фонарь. Слабый красноватый огонек освещает надпись – «Опасность! Строительный участок!»

Филипп не отводит глаз от фонаря и вывески, словно видит их в первый раз, и только сейчас до него дошло, что скамейку убрали с этого места. Быть может, изменение всего окружения его так удивило еще потому, что движение транспорта вокруг лип прекратилось. Не слышно автомобильных клаксонов и трамвайных звонков. Парк этого бедного пригорода безмолвствует в снегах. Безработные, прохожие, жители района не приходят к красному фонарю. Только один человек, в обносках, пересекает шоссе в сторону лип, тянет ноги, словно вязнет в черном болоте, обхватывает фонарь ладонями, пытаясь согреться в слабом пламени, но тут же понимает, что все это зря, продолжает свой путь и исчезает в глубине переулка.

Настроение Филиппа мрачное. Об этом свидетельствуют морщины на его лице и темные круги под глазами. Много часов сидел он в доме Леви. Сначала – в обществе деда, ожидая Эдит, но в это воскресенье общение с дедом его угнетало. С тех пор, как дед заменил повариху, мягкую и добрую Эмми, толстой и агрессивной Вильгельминой, страх напал на всех домочадцев. И даже на самого деда. Он молчаливо сидел в кресле напротив Филиппа, пуская клубы дыма, хмыкая время от времени, прочищая покашливаньем горло, закручивая усы. Видно было, что беседу он ведет с самим собой. Все усилия Филиппа затеять с ним разговор, ни к чему не привели.

В это время Фрида готовила в кухне обед в обществе старого садовника. Они тоже долго молчали. Вдруг садовник тяжко вздохнул и обронил: