Наоми Френкель - Дети

– Воображаемый образ? Мечту? – она спускается с кровати, теребя косу, приближается к нему босиком. – Глупости, Оттокар! Не возникает человек из воображаемой мечты, а только из живого начала, из чего-то, что является настоящей плотью и кровью.

И она указывает на еще не созревшее лицо девочки и на свое – женское – тело.

– Она девочка, подросток. И ты дал ей мое тело, чтобы у тебя была женщина?

– Что ты во всем этом понимаешь?

– Все! В мужчинах я понимаю все.

Невидимая Иоанна стоит между ним и Клотильдой. На коленях прокралась между ними, и черные ее глаза смотрят на него с беспокойством. Смятение и беспокойство. Душа его неспокойна! Душа извиняется перед ней. Никогда он даже не думал осквернять ее молодую наивную душу страстями. Никогда в его воображении не возникало ничего, кроме прикосновения к юной коже. Кроме ощущения ее маленького лица в его ладонях. Он любит эту девочку любовью, лишенной вожделения и греховности. Он видит ее сидящей здесь, на скамеечке, напротив тела Клотильды, и молодость ее и еще детское лицо овевают ее худое тело одиночеством, границы которого невозможно уловить. Клотильда рядом с ним, почти лицом к лицу, он обоняет запах ее тела, аромат сильного зверя, здорового и красивого.

– Я люблю таинственность роста, – говорит он, поворачиваясь к портрету Иоанны.

Клотильда смеется и еще ближе придвигается к нему. Тело ее уже начинает морщиниться, особенно на шее видны знаки возраста.

Она проводит рукой по морщинам шеи:

– Таинственность роста в глубине тела, обреченного увяданию. Это и есть тайна того, что мужчины любят многих и разных.

– Любят многих, чтобы любить одну, – шутит Оттокар, пытаясь переменить тему.

– Что это за любовь? Многие в образе одной?

– Небо и земля. Земля благословенна плотью и кровью, а сердце тянется к небу. Человек ступает по земле и любит поднимать взор к сиянию звезд.

– Я голодна, – неожиданно поворачивается Клотильда к нему спиной.

Сели к столу трапезничать, разрезали на солидные куски индюка Нанте. Клотильда держит в руках бок индюка, вгрызаясь в него белыми крепкими зубами. Капли жира – на ее подбородке. Оттокар охватывает ее руку с куском мяса, она смеется. Вырывает из ее рук индюшачий бок и швыряет его на тарелку. Вскакивает рывком со стула так, что стул опрокидывается на пол, обнимает ее, прикладывает холодную щеку к ее пылающему лицу, она смеется, и дразнит его:

– А где же небесные звезды?

– Нет у меня сейчас тяги к звездам, – и он впивается зубами в ее горячие губы.

– Меня мучит жажда, – восклицает она, пытаясь выпутаться из его объятий.

Они чокаются стаканами. – Пей, Оттокар, пей со мной, вино и радость оттесняют лапы смерти, – И она обвивает косой его шею.

За окнами река трещит льдами.

Доктор Ласкер стоит у темного окна. Ветер сильно треплет липы во тьме переулка. Даже в рождественскую ночь горит красный фонарь, освещая вывеску: «Опасно! Строительная площадка!»

Полночь минула. Огоньки елок в окнах погасли. Филипп поднялся с теплой постели – бросить взгляд на холодную ночь. Сна нет ни в одном глазу. Лежа в постели, он ворочался с боку на бок от тяжести размышлений. На столе все еще лежало письмо от Кристины, которое она положила в ту ночь, когда ждала его прихода, а он стоял с Отто около красного фонаря, наблюдая за ее тенью в окне. В ту ужасную ночь, когда он вернулся из дома Леви с душевно уязвленным, квартира была пуста. От Кристины осталась лишь вмятина ее головы на подушке и письмо на ночном столике. Она ждала его, чтобы окончательно расстаться с ним. Кристина оставила Берлин и вернулась к родителям.

«... Я оставалась рядом с тобой много месяцев, хотя знала, что ничего не значу для человека, который для меня был всем».

Он держал в руках письмо, и глаза еще всматривались во вмятину от ее головы на подушке, но душа его была слишком уязвлена, чтобы продолжать переживать ее боль. Со всей решительностью сказал он себе, что ничего ей не должен. Никогда он ей не говорил о любви к ней, и не давал ей никаких надежд и обещаний. Затем, пустая подушка Кристины обернулась пустым креслом Эдит. Никакие разумные доводы не спасут его от боли. «Для нее я никто, в то время, как она для меня – все!» – перевернул он душе слова Кристины. Он закусил губы и порвал письмо Кристины в клочки. Но, глядя на обрывки письма, разбросанные по полу, сильно взволновался. Встал на колени – собрать эти обрывки и сложить их снова. Сложил и продолжил чтение разорванного письма.

«...Но я всегда чувствовала и знала,, что ты не выдаешь себя за того, кто ты есть на самом деле. Есть что-то в твоей жизни, что отчуждает тебя от самого себя, настоящего. Я тешила себя мыслью, что смогу помочь тебе вернуться к себе. Надеялась, что придет день, ты найдешь свою личность, и тогда...»

«Придет день, и ты найдешь свою личность», – слова эти не давали покоя его душе.

Глаза его шарили во тьме, как и слова, которые шарили в памяти в поисках слабого места, чтоб сильнее его уязвить.

«Для нее я никто, в то время, как она для меня – все!» – мучил его вид пустого кресла Эдит и слова Кристины.

В последние недели он делал невероятные усилия, пытаясь преодолеть самого себя. Он знал, что ничто не принесет успокоения его душе, кроме работы. И занимался ею с утра до ночи, особенно общественными делами. Брал на себя любое дело, изнуряя себя до предела, и покой усталости оборачивался отупением чувств. Только смутное ощущение дремлющей боли не отступало от него. В дом Леви с тех пор нога его не ступала. Два раза звонил ему Гейнц, два раза – дед, и два раза – Фрида. Но он дал жесткое указание секретарше, не звать его к телефону, если позвонят члены семьи Леви. Для них у него нет свободного времени.

Недвижно стоит Филипп у окна, пытаясь расшифровать ночные звуки и шорохи. Трактир Флоры все еще сверкает всеми огнями, и пьяные голоса несутся оттуда. Знает Филипп, что сегодня Тильда венчается, и какие беды у старой матери: «Есть еще беды, кроме моих...»

Из темноты возникает пара, останавливается в обнимку у красного фонаря. Пара скрывается в переулке, и Филипп прижимается лицом к стеклу, следя за ними.

«Я не согрешил, но любовь моя была неискренней. Ничего уродливого нет в моей страсти к ней. И все же, из-за этой страсти мои действия обрели форму, приносящую боль. Большая и чистая любовь привела меня к вещам запрещенным. Для нее все мои действия были двуличными в последние годы. С одной стороны – чистый и прямодушный. С другой – отталкивающий и грешный. Любовь эта забрала у меня мою истинную суть. И я обрел душу, подобную ей и ее окружению. Она сделала меня чуждым самому себе, предавшим свою семью и веру».

«Снова лишь о себе, только о себе!» – слышит он голос Кристины в своей душе. «Как же вернуться к себе? Как? Если я только и жажду сбежать от себя в любой миг, и сделать это от всей души».