Наоми Френкель - Дети

– Хана, Хана героиня, – вели ее домой с победным кличем. – Хана победила в большом бою! Хана принесла победу иудеям! Позор грекам!

Рядом с ней – Саул. Только он знал, как досталась ей победа. Знал, что не полагаются ей никакие победные клики и весь этот шум. Но ничего не сказал. Шумел вместе со всеми. Ах, до чего ей было стыдно. И еще ей сказали у командира Движения, который должен был в полночь всех построить, в честь праздника Хануки, что там отметят ее мужество. Какой стыд! Пришли они в лагерь, и тут же сменили рваные одежды на форму Движения к построению. Оставалось немного времени до полночи. Как она объяснит Нахману, почему платье порвано? Ему она никогда не лгала. Таков он, что ему просто невозможно лгать. Она просто скроет от него порванное место. Она побежала к его логову, уверенная, что дверь туда заперта, ведь он тоже готовится к смотру. Держать порванное платье в штабе подразделения она не могла, и решила спрятать его пока в пустом доме. В это время весь кибуц шумел, радуясь приближающемуся смотру. Иоанна тайком шла вдоль домов, и никто не видел героиню ночи, убегающей с порванным платьем, кроме луны, естественно.

Небольшой луч пробивался между косяком и дверью. Она толкнула дверь, и Нахман уставился на нее с изумлением. Сидел на поломанном стуле и читал книгу. Задымленная коптилка освещала лишь страницы, мигая, подобно поминальной свечи. Иоанна испугалась, оказавшись лицом к лицу с Нахманом. Он показался ей нереальным, как вся его комната, как тень среди теней. Скомкала платье, и разрыв тут же обнаружился. Она закричала:

– Почему ты здесь? Почему ты не готовишься к смотру перед командиром Движения? Торопись, еще немного, и это начнется.

Он не спросил ее, что она вдруг возникла перед ним. Очевидно, это не вызвало у него удивление, и он спокойно ей ответил:

– Я не участвую в смотрах Движения.

– Почему?

– Я не люблю этот праздник. Не могу петь песню Хануки.

– Песню «Маоз цур» – «Твердыня моего спасения...»? Но почему?

Одно успокаивало ее, что Нахман не будет присутствовать на смотре, и не услышит, как ее провозгласят героиней. Если она не сможет скрыть позора от всех, хотя бы от Нахмана она скроет. Но он чувствовала долг его убедить:

– Нахман, но это действительно невозможно. Это просто странно.

– Нет. Вовсе не странно. Не могу я петь – «Приготовь печь для всесожжения моих врагов, я спою Тебе псалом обновления жертвенника...»

– Я понимаю каждое слово.

– Если так, Иоанна, как можно произносить губами песнь, начинающуюся словом «всесожжение» и кончающуюся словом – «жертвенник». Нет святости в жертвеннике, возведенном в конце всесожжения. Нет! Хотя все мы поем эти слова с вдохновением, я не могу. Это мое личное дело, Иоанна, оно тебя не касается.

Она не пошла на смотр. Осталась стоять на месте, смотрела не него. Открытие потрясло ее и принесло ей боль. Оно настолько отличалось от того, что ей говорилось до сих пор о празднике Ханука. Гнев и желание заплакать стеснили ей горло. Из-за этих слов любимый ее праздник уменьшился до минимальных размеров. Она чувствовала себя обманутой. Это чувство заставило ее засомневаться в словах Нахмана. От них у нее возникло чувство одиночества. Снова она была в темном лесу одиноко сидящей на старом пне, скрытая среди заснеженных кустов, и голос Саула терялся среди деревьев. Тени в комнате, словно хлестали ее, как в лесу, ветки кустов.

Праздник Ханука, великий праздник еврейского мужества, Саул, представший в ее душе в новом свете, – все теперь ей виделось, как мир, полный лжи, и она в нем, как разбитый сосуд между обломками. Нахман видел ее лицо, полное страха. С большой любовью он относился к этой маленькой девочке, личико и глаза которой, когда обрушивалось на них потрясение, становились похожими на носик маленькой мышки, убегающей в норку, чтобы скрыться в ней.

– Ты не должна пугаться моих слов, Иоанна. Это кажется тебе странным. Я полагаю, что народ Израиля не должен освящать свой жертвенник всесожжением своих врагов. Народы мира так себя ведут, но именно из-за этого их обычая, их жертвенник никогда не будет чист и священен. Каждый жертвенник рождает новый жертвенник, и каждое очищение требует нового очищения. Народ Израиля не должен вести себя так же, как все другие народы. А теперь, Иоанна, иди на смотр в честь Хануки.

Но теперь она не пошла из-за голоса дяди Альфреда, который всегда слышался ей ясно. Странно, всегда она слышит голос дяди Альфреда в жилище Нахмана. Глаза перешли на стишок о лягушке, который начертал в детстве на стене Александр. Темнота в комнате немного скрадывала буквы. Но она ясно читала слова дяди Альфреда: «Отделяющий между буднями и святым, между светом и тьмой, между Израилем и народами». Недалеко от стишка на стене висели два флага, найденные в одном из брошенных домов: черно-бело-красный флаг германского кайзера и бело-голубой Израиля. с «магендавидом». До сих пор ей не мешало содружество этих двух флагов, почти касающихся друг друга. Неожиданно это соседство вызвало в ней чувство отторжения. Вместо того, чтобы вернуться в подразделение, как об этом просил ее Нахман, она опустилась рядом с ним на скамью. Прислушиваясь в своей душе к бормотанию дяди Альфреда, собрала все силы, чтобы восстать против Нахмана, и всего, что он ей сказал.

– Почему ты повесил наш флаг рядом с флагом кайзера, знаменем черной реакции?

– Потому что так я их нашел, в старом шкафу, рядом. И это не просто так. Это символ жизни и духа евреев, живущих здесь за высокими стенами, с кустами пахучей сирени. Они были замкнуты в мире строгих заповедей. Евреи, верные себе, но и верные германскому кайзеру. Грянула большая война, послали они сыновей умирать за него. Но сыновья восстали и прорвали стену, вырвались из замкнутого мира отцов. Два флага – знамя верности отцов и знамя восстания сыновей.

– ... Отделяющий тьму от света, Израиль от народов, – не отпускал ее голос дяди Альфреда. Флаги все еще замышляли действия в окутывающей их темноте.

– Но это неправильно. И некрасиво. – вырвался у нее крик.

Сквозь завывание вьюги, из темноты снаружи раздалось множество голосов. Улица за окном наполнилась членами Движения. Все вышли, услышав сигнал трубы призывающей на смотр.

Она подошла к окну. Нахман остался сидеть на скамье. Прижалась лицом к стеклу. На улице танцующие члены кибуца образовали большое кольцо вокруг старого ореха. Командует Зерах, и кольцо начинает двигаться. Кольцо танцующих окружает кольцо факельщиков. Огненные пальцы факелов тянутся к раскидистому старому ореху. Соединились пальцы огня с пальцами голых ветвей, образовав некий шатер, выстроенный из огня и темноты, покрывающий танцоров, соединяющих пальцы как в благословении коэнов – священников древнего Иерусалимского Храма.