Наоми Френкель - Дети

– Герда, давай вместе покинем Германию. Мой дом будет домом для тебя и твоего ребенка. Хоть и на чужбине, но дом, в котором ты обретешь покой.

На миг она бросает на него смятенный взгляд, руки отделяются от печки. Она поворачивает к нему лицо, языком облизывает сухие губы, руки ее скользят по телу и замирают на груди. Глаза ее словно говорят: «...Смотри. Хорошо вглядись. Что я еще могу тебе дать».

– Нечего так отчаиваться, Герда. Тебе всего тридцать лет. Вернись к себе. Если только захочешь, еще увидишь счастье. Дай мне отныне заботиться о тебе.

На губах ее возникает ироническая улыбка, словно оживляя ее лицо, и глаза снова вопрошают: «Ты будешь обо мне заботиться?»

Этот иронический ее взгляд вернул Гейнца в дни его студенчества в Берлинском университете. «...Ты всегда будешь таким необузданным, Гейнц?»

Белый туристский кораблик плывет по Шпрее, освещенный, как дворец. Жаркая летняя ночь. Большая луна. Ветер ворошит ее светлые волосы, платье белеет в ночи. На корме кораблика они одни, отделенные от остальных туристов. Тело ее легко кружится в ритме вальса. Печаль в ее светлых глазах. И он грубо ворвался в ее мечтания. Она вырвалась из его объятий, крикнула испуганно:

– Отстань от меня! Отстань!

– Что же ты хочешь здесь делать?

– Мечтать. Только мечтать.

– Ты романтичная девушка. Не умеешь жить, не умеешь наслаждаться.

– Ты необузданный парень. До каких пор ты будешь таким диким?

Может, она до сих пор видит в нем необузданного парня? Глаза его сузились, изучают, видят лишь того необузданного парня. Он тогда гонялся за наслаждениями, был легкомысленным, высмеивал всех и вся, плевал на все. Ирония в ее глазах напоминает ему снова все его грехи и слабости тех лет. Он для нее все тот же легко скользящий по жизни парень, в которого она не поверила и теперь не верит. Он двинулся к ней, она испуганно прижалась к печи, и руки ее – на холодных кафельных плитках.

– Ты должна мне поверить, Герда. Поверь мне! Неужели я всегда буду в твоих глазах тем шалопаем из дней нашей юности? Юность прошла, Герда. Дни изменились. Золотые кораблики больше не будут плыть по Шпрее. Оркестры больше не будут играть нам усыпляющие мелодии. Теперь корабли, плывущие по нашей реке, будут передавать боевые марши Гитлера. Закроемся в нашем доме на чужбине. Отделенные от всего мира, будем предаваться нашим мечтам. Теперь и я, Герда, чувствую себя способным к мечтаниям.

– У меня нет больше мечтаний, Гейнц.

– Это неправда. А если и правда, то я верну тебе твои мечты.

Тонкая улыбка на ее губах, со скрытым намеком на иронию. Потянулась в его объятия, но тело ее недвижно. Он поцеловал ее в сухие губы. И они безжизненны. Только потрясение в душе, что мужчина держит ее в объятиях и желает ее. Но и потрясение это не согревает больше ее сердце. Он берет ее голову в ладони и целует морщинки вокруг ее глаз.

– Эрвин просил тебя заботиться обо мне, – подозрительность пробуждает ее от дремы.

– Нет. Эрвин не просил меня заботиться о тебе. И я ничего ему не обещал.

– Ты жалеешь меня, Гейнц.

– Я люблю тебя, Герда.

Она видит искренность в его словах, глазах, на лице. В этом много жалости.

– Гейнц, – говорит она, и материнские нотки слышны в ее голосе, – оставь это.

– Все это ты – Герда. Все. Ты мой дом и на чужбине. Ты в моем доме – и все хорошее, и красивое, и чистое, что было у нас, – со мной, укрыто в моем доме. Ты, Герда, в эти страшные дни, для меня новое начало, новая жизнь.

– Новое начало? Новая жизнь?

– Да, Герда, да. Мы что, потерянное поколение? И всего-то нам по тридцать. Мы вовсе не потеряны! Есть продолжение! Продолжение, которое можно оживить. В углу закрученной портьеры – паук погружен в дремоту среди собственной паутины. Она поворачивает голову к портьере, и Гейнц видит полосу седины в ее волосах.

– Герда, если я тебя потеряю, для меня все будет потеряно. Все.

Не глядя на него, она отвечает с большой печалью:

– Не возлагай свои надежды на меня, Гейнц. Я ничего не могу тебе дать. Жизнь наша завершилась с нашей юностью. Эрвин всегда ожидал завершения юности, всегда говорил, что настоящая жизнь начинается со зрелостью. Это не осуществилось. На пороге зрелости решилась наша судьба. Зло в том, что уже в нашей юности определилось наше будущее. С чистотой нашей юности выросло чудовище, которое сейчас вырвалось наружу. Из наших надежд и мечтаний вырвалось на нас это чудовище, которое мы носили в себе, и оно растерзало все наши мечты. Эрвин растерзан. Меня растерзают. Тебя? Нет, тебя нет. Ты не должен быть растерзан этим чудовищем. Ты не участвовал в наших грезах, ты и не должен разделить нашу судьбу.

Она смолкла, и снова отвернула лицо к закрытым окнам.

– Герда, ты не должна брать на себя всю вину. В счет твоей жизни входит и твой сын, сын Эрвина. Лучше ему расти среди евреев. Только среди них он сможет познать глубину ужаса, в которой жил его отец в свои последние дни.

Печаль утончает свет ее глаз и лица. Но ни один мускул не вздрагивает на ее лице. Он отходит от нее шаг за шагом, пока не натыкается на стол и нащупывает чашку, которую она подала ему. Тяжкое молчание повисло в комнате. И вдруг – звук тяжелых шагов по ступенькам лестничного пролета. Лицо ее белеет. Он бросается к ней, и она поднимает руки, чтобы его остановить. Руки ее дрожат, и он останавливается. На лестничном пролете стук шагов и шум голосов. Шаги прекратились, голоса смолкли. Но страх не исчез из комнаты. Гейнц подымает жалюзи.

– Не открывай окно, – кричит Герда, – опусти жалюзи.

Около дома стоит телега с углем.

– Герда, это были шаги продавца угля.

– Да, он каждый день приходит в это время.

– И каждый день ты так пугаешься?

– В один из дней и они придут.

Он обнимает ее и целует в губы. Она раскрывает их и прижимается к нему лицом.

– Герда, – шепчет он, – Герда, как наша жизнь так запуталась! – Она обнимает его за шею, она ощущает его всего. Его руки охватывают ее как нечто, окутанное покровом.

– Только закрой жалюзи, Гейнц. Я прошу тебя.

Он опустил жалюзи и повернулся лицом к ней. Она стоит около кровати. На миг он замирает, как бы не веря, не понимая ее намерения. Но рука ее тянется к настольной лампе, и комната погружается в сумрак. Пол еще подрагивает от его быстрых шагов – и все смолкает. Даже звуки каплющего крана исчезают.

Руки его на ее теле спокойны. Ее белое лицо сливается с белизной подушки. Глаза смотрят на него, как бы желая принять Гейнца, чужого мужчину, и ту страсть, которая пронеслась над нею. Отворачивает голову, и глаза его следят за ее лицом, отвернувшимся к книге стихов на ночном столике. Медленно, с большой осторожностью он гладит ее тело, и губы его, погруженные в ее волосы, хотят вернуть ее лицо.