Наоми Френкель - Дети

– В городе беспорядки, Филипп?

– Нет беспорядков, Эдит, но город полон войсками, полицией, штурмовыми отрядами и частями СС.

– Этот огонь превратится в кровопролитие. Убитые будут падать налево и направо.

– Прекрати свои черные пророчества, Гейнц.

– Сегодня двадцать восьмое февраля 1933 года...

– Перестань, Альфред, рассказывать при любой возможности – который час, какая дата, какой год.

– Год 1933, отец.

– Где Иоанна? Иисус, и святая Дева! Девочка болтается на улице во время этих беспорядков!

В углу комнаты стоят сестры-альбиноски, их белые руки выделяются на белых передниках:

– Только бы не случилось несчастья с девочкой. Если подумать, откуда это несчастье родилось, оно действительно велико, – моргают сестры красными веками на белых лицах. Они ведь профессиональные акушерки. – Какое несчастье! Какое несчастье!

Дверь открывается. В комнату вбегают Иоанна и Саул.

– Вы слышали! Вы слышали! Запретили праздник – юбилей нашего Движения.

– Несчастье, – говорит дед, – и это тоже несчастье!

– Ужин готов, – провозглашает Фрида.

Только сейчас, когда дядя Альфред встает со стула, все видят, что пиджак его разорван на спине. До сих пор он ухитрился это скрыть, ибо снял пальто спиной к окнам.

– Что с тобой случилось, Альфред? – бежит к нему дед. – Расскажи нам, в конце концов, что произошло: почему разбиты очки и разорван пиджак на спине?

– Разорван, отец, потому что его разорвали. Очки разбили, одежду порвали.

– Но кто тебе это сделал?

– Студенты в университете. Этих несчастных юношей подстрекали. Штурмовики вошли в университет и начали подстрекать наивных парней, чтобы они набросились на еврейских профессоров. Они так и сделали.

– Так и сделали!

Даже сейчас дед, как всегда, делает выговор сыну, но тут же качает головой, отменяя неуместную отцовскую строгость, и с этих пор уже не прекращает качать головой. Дед не верит, дед не хочет верить. Он не в состоянии понять, как такое сделали его сыну Альфреду, с его слабыми мускулами, землистым цветом лица, тихим голосом. И любой здравомыслящий человек понимает, что он и муху не может убить. И ему такое сделали. Дядя Альфред закатывает рукава, сначала рукав порванного пиджака, затем рукав рубашки. Большие синяки обнажаются на его руке. И хотя глаза его сухи, они выглядят плачущими. Теперь все домашние, опустив глаза, окружают дядю. Все, кроме Зераха. Глаза его широко раскрыты, – глядят на синяки. Дед тоже, как Зерах, смотрит широко раскрытыми глазами на побои сына. В мгновение ока дед превращается в отца. Осторожно прикрывает руку сына, сначала рукавом рубашки, затем рукавом пиджака, и кладет свою руку на плечо сыну:

– Иди, поменяй одежду.

– Нет у меня другой одежды.

– Что же у тебя в этих двух огромных чемоданах?

– Книги, отец. И все мои сочинения.

– Завтра куплю тебе новую красивую одежду, сын, – дед берет под руку дядю Альфреда и шествует во главе процессии в столовую, к праздничному ужину.

Только Эдит и Филипп остаются одни в комнате. Филипп все еще в пальто и шапке, и поэтому Эдит волнуется – а, может, и он скрывает под пальто порванный костюм.

– Почему ты не снимаешь пальто, Филипп?

Он снимает пальто. Костюм его измят, рубашка не первой свежести, галстук сдвинут набок. На лице его усталость, глаза красные от бессонницы. «Больше я не заставлю его страдать. Достаточно это сделала. Хватит!» Голос ее ласкающий:

– Минутку, Филипп. Дай мне поправить тебе галстук.

Руки ее на его шее. Она опустила голову, и поэтому волосы ее касаются его лица, дыхание его касается ее. Руки ее не торопятся поправить галстук, соскальзывают ему на шею. Лицо близко к его лицу, глаза ее вопрошают. Он берет ее лицо в свои ладони и целует в губы. Губы ее тоже вопрошают. Она чувствует его поцелуи и закрывает глаза. Прижимает свои губы к его губам, не открывая глаз.

– Почему ты закрываешь глаза?

– Они сами закрываются.

Лицо ее приветливо, улыбается, только ресницы слегка дрожат.

– Ты добра и красива, Эдит, – говорит он и думает про себя: «Приветлива и лжива».

– Я счастлива, что ты вернулся к нам, Филипп, – говорит она и думает про себя: «Это, в общем-то, проще, чем я полагала. Может, это будет еще проще?»

Зашли в столовую. В этот момент Франц направляется к радио, включить его и послушать новости.

– Выключи! Я хочу спокойно поесть, – сердится дед.

Приемник молчит, жалюзи опущены, двери заперты, и все лампы горят. Вся посуда сверкает. Сосновые ветки в банке поблескивают зеленью, придавая праздничность столу. Даже шум ветра между соснами в саду, в столовую не доходит. И только дядя Альфред, моргая, упрямится комментировать кукованье часов.

– Сейчас восемь с половиной.

– И что, – опять выговаривает ему дед, – ну, что такого, если время – восемь с половиной?

Портрет отца на стене вдруг стал чуждым из-за Шпаца из Нюрнберга. Никто на портрет не смотрит, кроме дяди Альфреда и халуца Зераха. Дядя изучает портрет, и время от времени качает головой, в знак отрицания, но тут же – в знак утверждения, словно разговаривая с самим собой. Зерах же смотрит на портрет покойного брата дяди Альфреда, сравнивая их лица. Зерах занят дядей Альфредом. А дед? Не ищет спасения в этот вечер, молчит. Кончики его усов взъерошены.

«Не было никакой нужды в праздничном ужине, никакой необходимости», – размышляют сестры-альбиноски, обслуживающие семейный ужин, и с тяжелым сердцем отправляются за пирогами и тортом.

– Кофе и торт, – отдает приказ дед, – поставьте в кабинете. Мы переходим туда.

– Ребенок идет немедленно в постель, – Фрида берет за руку Бумбу.

– Вы тоже, – обращается дед к Саулу и Иоанне.

Дед не любит долгие вступления, и поэтому, когда все собрались в кабинете покойного господина Леви, говорит то, что хочет сказать без обиняков.

– Итак, дети, пришло время паковать вещи и собираться в путь.

Начал говорить спокойно, но завершил криком:

– Немедленно покинуть Германию. Никаких задержек. Немедленно! – исчерпав в этом крике все, накопившееся в последнее время, рухнул в кресло, держа погасшую сигару в руке и глядя в дали, известные ему одному.

Теперь говорит Гейнц вместо деда, лицо его бледно, голос сух:

– У нас нет никаких причин оставаться в Герамнии. Все готово к нашей эмиграции. Я имею в виду материальную сторону. Еще в начале года я перевел в Швейцарию большую часть нашего капитала и ценностей. Мы останемся здесь до продажи фабрики. Но и на нее покупатель уже есть.

Глаза деда прерывают слова Гейнца. Никогда он не бросал на Гейнца хмурый взгляд, и сейчас гнев его не на Гейнца, а на новые времена, что смертельным валом внезапно налетели на дело его жизни и разрушили его. В дни Бисмарка дед покинул семейный дворец, чтобы создать свой – для себя, для сыновей, внуков и правнуков, длинную династию, плоть от его плоти, производителей железа и стали. Не может дед с легкостью расстаться со своей великой мечтой. И Гейнц говорит в страдающие глаза деда.