Наоми Френкель - Дети

– Ну, правда, Иоанна, это то, что ты всегда говоришь. Ты должна измениться.

– В стране Израиля я буду другой. Я знаю, что там буду совсем другой.

– Я не уверен. Абсолютно не уверен.

– Да, да. Даже если там не все так, как я себе представляю, я все равно не буду там такой, как здесь. Я там так изменюсь, что даже научусь ездить на велосипеде, скакать на коне и плавать.

– Плавать ты не научишься. В это я не верю. Я пытался тебя учить плавать, и ты не выучилась. Ты как будто из свинца, всегда тонешь. Почему же именно там ты сможешь?

– Потому что это не одно и то же – плавать здесь, в реках и озерах, или там – в реке Иордан или в озере Кинерет. Может ли такое быть, что я не смогу плавать в озере Кинерет?

– Ах, Иоанна, какая ты странная девочка! Это просто несчастье, что ты репатриируешься в Израиль... ну, вот, такая девочка...

– Нет. Саул, нет! Я не девочка! Я уже не девочка. Я уже... Это то, что я хотела тебе раньше рассказать.

– Уже давно? – Саул абсолютно сражен.

– Не так уж давно.

– Почему ты мне сразу не рассказала?

– Потому что... Ну, ты был таким... Коммунистом. И хотел оставить Движение. И потому я тебе не могла ничего рассказать. И это тоже.

Темные облака бегут с ветром по ночному небу, но месяц возвращается из-под них всегда серебряным и светлым. Оба раскачивают ногами в едином ритме, разбрызгивая снег.

– Ты хочешь быть моей подругой, Иоанна?

– Я и так твоя подруга.

– Да. Но... быть моей подругой не так, как ты была до сих пор. Быть моей подругой со всеми выводами и заключениями.

– Какими выводами?

Он кладет руку ей на плечо и целует ее в губы. Пустая площадь очаровывает белизной. Даже не слышат голоса Геббельса, кричащего в приемниках, из окон особняков:

– Братья, немцы, горящий рейхстаг...

Глаза ее, полные ожидания, не отрываются от его губ. И он снова склоняет к ней голову, чтобы поцеловать ее в губы. Всегда она ожидала, что первый поцелуй парня будет сопровождаться множеством красивых слов. Саул даже не сказал ей, что он ее любит. Только говорил о выводах, и она отодвигается на край скамейки.

– Что случилось?

– Ты... ты вообще меня любишь?

– Конечно.

– Почему же ты мне этого не говоришь?

– Я никогда не говорю то, что понятно само собой.

– Но это же чудесно сказать. Самое прекрасное – это сказать.

Саул не говорун. Он вскакивает и снова кладет руку ей на плечо. Иоанна отталкивает его.

– Ты не должна быть такой странной. Хотя бы в этих делах не будь такой странной. Это не тема для разговоров... Это просто естество.

– Нет. Я не хочу только целоваться.

– Что же ты хочешь? Может, хочешь, чтобы я сказал тебе то, что говорил мой отец моей матери: «Ты посвящена мне?» Ты хочешь, что я вел себя с тобой, как в давние дни?

– Так, Саул, говорили когда-то?... Ты посвящена мне?... Это прекрасно так говорить... Прекраснее всего сказать это кому-либо. – Она поднимает лицо к месяцу, словно бы он ее возлюбленный в эту ночь.

– Ну, хорошо, я тебя люблю, Иоанна. Просто, я люблю тебя.

Иоанна обнимает его за шею, и горячие ее губы – на его губах. Снег падает, как завеса между ними и миром.

В доме Леви слышен лишь звук шагов деда. Он бродит из комнаты в комнату, и свет нового дня идет за ним. Все домашние, включая Фриду, еще спят. Двери комнат закрыты. Лицо у деда усталое, глаза красные. Он не спал всю ночь. В руках у него чемодан, и он ступает по коридору на цыпочках. Каждый малейший скрип заставляет его вздрогнуть. У дверей комнаты Эдит Эсперанто тихо и приветливо ворчит. В комнате Зераха – свет.

– Ты плохо себя чувствуешь? – спрашивает уже с порога дед.

– Нет, нет, хорошо, – отвечает Зерах. Он сидит за столом в пижаме и читает книгу.

– Тебе удобно в этой жесткой пижаме?

–Она сделана из арабской ткани и потому немного жестковата.

– Что у вас там? Ботинки английские, а пижамы арабские?

– Придет день, и у нас будет все свое.

– Придет день.

В утреннем свете из окна видно далеко, сильный ветер треплет деревья в саду.

– Сегодня будет ветреный день.

– Может и нет, дед.

Дед опускается на стул у стола Зераха, кладет руки на стол. На пальце его тяжелое золотое кольцо с собственной печаткой. Он опускает голову на свои ладони.

– Я уезжаю, Зерах.

Голос деда низок, усы дрожат. Его нужно как-то успокоить, считает Зерах.

– Ну, – в голосе Зераха нотки жалости, – уезжаешь отсюда, но скоро вернешься. Я тоже уезжаю через неделю, но уже никогда сюда не вернусь.

– Ты возвращаешься к твоему Генисаретскому морю?

– Я возвращаюсь домой, дед.

– И почки свои ты не вылечил?

– Такие же больные, какими были.

– Зачем тебе возвращаться туда? Есть же еще страны, в которых можно вылечить почки. Езжай в Вену, в Париж, в Лондон, в места, где есть врачи специалисты.

– Уеду домой, и почки буду лечить диетой у себя в кибуце.

– Диета? – деда передергивает. – Всю жизнь будешь есть безвкусную еду?

– Нет лучшего места, чем у себя дома, дед. Только там человеку хорошо.

– Значит, у вас, там, хорошая жизнь.

– Скажу вам правду, жизнь хорошая и трудная.

– Почему трудная, Зерах?

– Потому что нелегкая.

– Что, есть проблемы?

– Есть, дед.

– Проблемы есть у всех, Зерах.

Видно, что деду полегчало. Он улыбается. Только теперь он снимает с себя шубу, шарф и шапку. По д ними – выходной костюм.

– Вы собираетесь на праздник?

– Я уезжаю.

Комната Зераха предназначена для гостей. Бабка обставила ее гарнитуром, который получила в наследство от тети Гермины. На всем выгравированы лавровые ветви и листья. Стулья с гнутыми спинками, комод покрыт кружевной скатертью, изделием рук тети. И, конечно же, бабка не забыла повесить на стену портрет композитора Франца Шуберта в темном костюме, печально глядящего на деда. Дед вытаскивает портсигар и угощает гостя и себя сигарой. Комната наполняется колечками ароматного дыма. Рукава у халата Зераха слишком длинны, и он все время путается в них.

– Ну, Зерах, послушаем немного о ваших проблемах у Генисаретского моря.

– Там очень жарко, дед. Все сильно потеют.

– Ну, когда снаружи жарко, сидят в доме. Кто заставляет тебя гулять на жаре?

– Кроме прогулок, люди там немного работают. Я там мостил дорогу, у Генисаретского моря.

– Дорогу?

– Дорогу, дед. Солнце печет голову нещадно. Горячий ветер несет издалека трупный запах подохших животных. В день неподвижного зноя воздух полон этими запахами. Где-то печально ревет осел. Нагрузили его сверх меры, вот он и ревет, и у тебя появляется желание реветь вместе с ним. Пот, жажда, а руки стучат по горячим камням. Море слепит лазурью, и горы близки к тебе, словно сжимают вокруг тебя пространство. Вся страна становится маленькой и узкой, дед, и тогда действительно хочется реветь вместе с ослом, и забыть про чудо...