Наоми Френкель - Дети

В комнате она тотчас развивает кипучую деятельность. Застилает постель, наводит тут и там порядок, и опускается на стул у стола. Раскрывает картонную папку, извлекает из нее две большие фотографии. Она ведь тоже должна подготовить своих воспитанников к юбилею. Ее подразделение должно построить модель кибуца в Издреельской долине для юбилейной выставки.

На фотографии – кибуц, созданный два года назад. Темная скалистая гора, продолжающаяся хребтом понижающихся округло сглаженных холмов, надвинутых друг на друга. Вокруг них множество утесов. У подножья хребта – маленький кибуц: один барак, и вокруг него много палаток. Все это выглядит, как бумажные декорации. Временное жилье, развернутое в сторону хребта. Барак – это столовая для обитателей палаток. Окна его разбиты, дверь распахнута. Белла ощущает ветер, дергающий окна, и видит внутренним взором бочку с селедкой, стоящую в углу барака.

– Как у нас.

Белла быстро возвращает фотографию в папку, и рассматривает вторую. Кибуцу уже исполнилось десять лет. Гора все та же, бросающая вызов окружающему пространству, но у подножья уже виден пояс широко раскинувших ветви рожковых деревьев и вечнозеленых кипарисов. Белеют небольшие домики, жалюзи, обширные веранды, закрытые двери, Ряды пальм навешивают тень на дорожки между шеренгами домиков. Тень! Нет больше испепеляющей жары, открытых дверей и разбитых окон. Филипп стоит у входа в белый красивый дом, как бы провозглашая: я говорил тебе тогда, у озера, в тот летний солнечный день, что в стране Израиля мы будем растить еврейских девушек, как мадонн, красивых, светлых и спокойных.

В последнее время любовь ее к Филиппу, как рана, то заживающая, то снова открывающаяся. Белла была уже душевно спокойна, встречаясь с ним, как с чужим человеком. Но каждодневные трудности ослабили душевные силы, и сделали ее беспомощной, вернув к тем дням.

Белла кладет руки на стол и опускает на них голову. Со старой раной открылась и любовь, не похожая на ту. Более простая и грубая. Как проснувшаяся в ней слабость к пирожным и тортам. Белла резко поднимает голову. «Только не предаваться мечтам. Это предательство!» Она прячет фотографию в папку и кладет в ящик стола лысую гору с бедными палатками. Воспитанники ее построят модель кибуца в пустыне! «Будешь гулять по пустыне все твои дни, не в силах удалиться от лысой горы. Будешь мечтать... о шоколаде и пирожных... рядом с тарелкой, на которой – селедка».

Белла резко встает и надевает куртку. Куда? К доктору Блуму! Ему, единственному, она может поведать грехи своего сердца. У входа она задерживается на миг. Дорога к доктору далека. Может, она закажет сани или карету до Липовых Аллей? В кармане у нее ни гроша. В комнате Монте сейф. Он не заперт. Каждый член Движения может взять немного денег на самое необходимое и записать взятую сумму в лежащую тут же книгу расходов. Деньги на поездку разрешены, если речь о том, чтобы добраться до отдаленного места работы. «Что за мысли возникают сегодня в голове! Что за мысли и страсти!»

Дверь открыла ей Барбара. Она сильно изменилась. Сбросила тяжелую и темную одежду госпожи и нарядилась в кружевную розовую рубаху, яркую синюю бархатную юбку, блестящие лаковые туфли, навесив на шею ожерелье из белых жемчужин. Даже прическу сменила на башню кудряшек, а серьги с красными камешками, которые обычно носила в ушах, заменила серьгами из чистого золота. Резкий фиалковый запах духов смешанный с запахом залежавшейся одежды идет от Барбары. Вся сияющая и радостная, предстает перед ней Барбара в столь же сияющей светом гостиной, убранной и вычищенной. Даже большой черный шкаф в конце коридора покрыт политурой и сверкает, как черное зеркало.

– Что случилось? Что за день знаменательный у тебя, Барбара?

– И у меня, и у доктора.

– День рождения у доктора, Барбара?

– Верно, Белла, мы заново родились, – скрещивает Барбара подагрические руки на животе, – новая жизнь, новые веяния, новые одежды. Таков закон: когда человек выжил после большой трагедии, он должен тут же сбросить старье и облачиться в новые одежды, и придет новая душа. Ты не веришь в дух, живущий в одежде?

– Не верю.

– Зайди ко мне, и я тебе объясню, Белла-госпожа.

В кухне жара и запах вина. Запах, ударяющий в ноздри и стучащий в виски, внезапная жара ослабляют чувства Беллы. Она чувствует себя плохо.

– Иисус, – доходит до нее издалека голос Барбары, – обморок. Святая Мария, глоток горячего вина.

– Спасибо, Барбара. Я не пью вина. Мне уже лучше.

– Гойес нахес – гойское счастье! – кипятится старуха. – Горячее вино возвращает человеку душу. – Наливает Белле целую чашку. – Выпей сейчас же, пока душа не отлетела.

Один глоток приносит успокоение и легкое угрызение совести. Оставила Пумельхен одну, голодную, замерзшую, сомневающуюся после их утреннего разговора, но Беллу оставили силы сопротивления, и она отбрасывает мучающие ее мысли. Около трех часов она бродила по улицам на ветру и в снегопаде. Глоток за глотком, и тепло вливается в тело. Глаза закрываются от удовольствия. Она протягивает руку к тарелке с печеньем и пирожными на столе Барбары. Господи, до чего она голодна. Пьет и ест, пьет и ест. Веселое настроение возвращается к ней. Все кажется ей симпатичным под приятно звенящие два золотых тонких обруча на руке Барбары. Только сейчас Белла внимательно всматривается в нее. Одежда начала века, выцветшая и пахнущая молью, напомаженное лицо блестит. Белла заходится от смеха.

– Что за смех, госпожа Белла?

– Ты так необычна сегодня, Барбара. Зачем ты нарядилась, как на маскарад?

– Маскарад? Смейся, смейся, госпожа Белла. Смеется тот, кто смеется последним. Свой смех я храню для себя, госпожа Белла. Почтенная госпожа, носившая эти одежды до меня, тоже любила смеяться. Ох, как любила! В этих величественных одеждах, – старуха треплет с любовью розовую рубаху, – госпожа водила ребенка гулять ранним утром в сад. Была весна, ах, какая весна! На улицах воздух был, словно звучащий мелодией скрипки, а люди не шли, а танцевали. Днем и ночью. По ночам звезды висели, как колокола. Кто мог спать в такую ночь? Много детей тогда родилось. Много новых жизней, госпожа Белла. Прогулочная коляска блестела лаком. Маленькая головка покоилась между кружевными подушками, слепящими белизной и розовыми шелковыми лентами. Смотрел маленький доктор в голубое небо, посасывая соску. Рядом его мать, в розовой одежде. Очень любила почтенная госпожа этот цвет. Кожа у нее была светлая, волосы черные. Розовый цвет притягивал к ней светлые тона. Очень она любила эти тона и все их оттенки. И так она выходила с маленьким сыном доктора на прогулки в сад. Мне было тогда шестнадцать лет, и я приехала из села в столицу. Белый кружевной чепец на светлых волосах. Белый, выглаженный по всем складкам, фартук шуршит на мне, и на светлой кофточке розовые шелковые ленты, и я толкаю коляску с младенцем и думаю про себя: Барбара, Барбара, вот и выходишь ты с розовым доктором и с розовой госпожой в розовую жизнь. Пока я размышляю, большая тень падает на маленького доктора. У Бранденбургских ворот несет службу, следит за порядком, полицейский Шнабель, шести футов роста, с рыжими усами и глазами, зелеными, как у кота. Кареты несутся у Бранденбургских ворот, лошади ржут, и Шнабель поднимает руку, останавливая всех, зычным голосом провозглашает: «Дорогу госпоже!» – и отдает поклон почтенной даме. Кланяется публично, щиплет меня тайком в то место, о котором предпочтительно помалкивать, и умильно шепчет госпоже: «Какой красивый ребенок!» Мне же он нашептывает: «Вечером в шесть у ворот, куколка». И опять щиплет. А я размышляю: Барбара, Барбара, тень на маленьком докторе – тень бесовская шести футов ростом, усы рыжие лисьего цвета, а глаза зеленые, кошачьи, предательские. Следи, Барбара, чтобы бесовский дух не вошел в душу младенца, и не сделал навечно черным его розовое личико.