Наоми Френкель - Дети

– Меня выводит из себя, – гремит дед, – пессимизм современной молодежи. Щеголяют в одеяниях черной меланхолии и в трудностях времени, как в сверкающей мантии. Когда я был молодым, человек не осмеливался опускать голову и демонстрировать свой пессимизм. Это пахло безвкусицей. Ты слышишь меня, дорогой внук? – Дед остановился перед Гейнцем, который сидел на диване, рядом с Александром. – Любая вещь тотчас же воспринимается, как конец света. Даже уход старой бестолковой служанки из нашего дома воспринимается под лозунгом: крысы бегут с тонущего корабля. Не более и не менее, корабль тонет!

Нехорошо, что гости являются свидетелями семейного спора между Гейнцем и дедом, и Иоанна видит их в своем воображении как крыс, бегущих с корабля. Только не Иоанна. Она не оставляет корабль посреди бурного моря, она вся – внимание. Гейнц ломает свои белые ухоженные пальцы и молчит. Но Иоанна полагается на деда. Не так быстро дед отцепится от внука.

– Что скажешь, дорогой внук, а?

– Ты, может, не знаешь, дед, – Гейнц медленным движением руки отгоняет от лица дым от трубки деда, – брат Эмми, который всю жизнь обслуживал наших близких, оставляет свою надежную и обеспеченную службу в семейном дворце. Что произошло, дед, что все они вдруг сбегают от нас?

– Сбегают, сбегают! – громкий голос деда действительно, как грохот волн во время шторма. – И Руди сбежал с моей усадьбы! Ну, и что, я тебя спрашиваю, дорогой внук? Он только убедится, что ни в каком другом месте в мире ему не будет так вольно и хорошо, как у меня. И если его новую челюсть, которую я ему сделал за мой счет, разобьют в уличных драках, где он сейчас главенствует, хочу я видеть, кто ему ее исправит. Даже если он приползет ко мне на коленях, я его не приму. – И непонятно, на кого дед больше сердится, на лысого Руди или на Гейнца.

– Крысы бегут с корабля, дорогой внук. Чернь сбегает! Пусть она себе визжит на улицах, но в своем доме я хозяин. Хочу быть евреем, буду им, не хочу быть евреем, не буду. Я решаю, что мне делать. Сыны Леви во всех поколениях крепко держали руль в руках, и семейный корабль никогда не тонул. Ты слышишь, дорогой внук? Никогда корабль не тонул.

«Чудесно!» – пламенеют щеки Иоанны, ей очень хорошо на корабле деда, который ударяет ладонью по столу, и все рюмки позванивают. Только лицо Гейнца побледнело.

– Так было в моей семье, и так будет, – подводит итог дед.

– Не все так в порядке в нашей семье, дед, – отвечает Гейнц бесцветным голосом, – полагаю, что не все так образцово в нашей семье.

– Что ты знаешь о нашей семье?

Когда дед говорит о своей семье, он не может находиться посреди бурного моря, а должен стоять на твердой почве. Иоанна видит воочию, как корабль деда наскочил на мель. Дед садится и заполняет своим телом большое коричневое кресло, и все крысы возвращаются. Оттокар снова не отводит взгляда от Эдит, сидящей в нише окна, и Эрвин смотрит на нее со своего кресла. Только сейчас Иоанна отдает себе отчет, кто находится в комнате. Из-за забастовки не все любители Гете собрались. Пришли доктор Вольф и доктор Гейзе, священник Лихт выглядит празднично в своей черной одежде. Александр – единственный, кого бы она взяла на корабль деда. Но есть какая-то натянутость между ними, нить, которая может оборваться в любую минуту. Гейнц отвлекает Иоанну от ее фантазий. Гейнц, который всегда избегал разговора с дедом о семье, вдруг говорит ему:

– Ты прав, дед. Я не много знаю о нашей семье. Почему ты никогда не рассказывал о почтенной португальской госпоже? Она выглядит красивой и приятной на портрете в большом зале. Она что, недостойна того, чтобы ты о ней рассказал?

– Я мало знаю о ней, – дед уклоняется от явно провокационного тона Гейнца, – португалка отличается от остальных женщин нашей семьи, дорогой внук. Она не оставила после себя ни писем, ни дневника. Ее портрет в большом зале – единственная память о ней.

– Нет, не единственная.

– А я говорю, единственная. Ты что, знаешь лучше меня, дорогой внук? Единственная, кроме традиции, которую ей приписывают в семье, традиции всех женщин в семье – умащать после мытья головы волосы касторовым маслом. По мнению португальской госпожи, нет ничего лучше для волос, чем касторовое масло. После этого, за всеми женщинами семьи тянулся слабый запах касторового масла. И ничего не помогало. Литры лучших духов не могли заглушить этот запах. Мне ужасно неприятен запах касторового масла, напоминающий о том, что оно предназначено не только для умащения волос. Не так ли, доктор Вольф?

– Да, – подтверждает семейный врач, – не только для умащения волос.

Иоанна погрузилась бы опять в свое тяжкое настроение, отключившись от разговоров гостей в комнате, если бы не Александр, внезапно вступивший в разговор:

– В Израиле, напротив моего окна, растет касторовое дерево – клещевина. Это очень красивое дерево, – Александр силится прервать диалог между дедом и Гейнцем. Атмосфера вечера явно не подходит встрече друзей в память ушедшего из жизни хозяина дома. Все напряжены.

– Верно, – ловит священник Фридрих Лихт намерение Александра. – Это действительно красивое дерево из средиземноморской флоры. Оно спасло жизнь пророку Ионе.

– Да, – хватается Гейнц за старую тему, – точно! Я полагаю, что средиземноморские традиции связали обетом молчания и неприязни все, что касается португальской госпожи. Не так ли, дед?

– Неприязни? – Гремит дед. – Чепуха. И все это из-за ухода поварихи?

– Вы относитесь к португальской госпоже с неприязнью, потому что она одна хранила ваше еврейство, и, по сей день, нет у вас мужества – это признать!

– Чепуха! Какие глупости! – выходит дед из себя.

– Почему глупости, дед? – Взволнованно продолжает Гейнц, встав со стула, и начиная расхаживать по комнате. – Из всех многочисленных потомков основателя нашей семьи Якова, не осталось еврея, кроме одного. Следы всех остальных сыновей и дочерей Якова и жены его Бейлы-Берты потерялись. Все повесили себя позже на высокое родословное дерево аристократов Пруссии. Немного осталось, чтобы такой же стала твоя и моя судьба. Кто возложит на нас необходимость оставаться единственными евреями?

В комнате установилась тишина. Дед молчит. На лицах гостей выражение людей, которых ненароком ввели в чужие, не нужные им семейные секреты. Когда Гейнц упомянул аристократов Пруссии, нахмурилось лицо Оттокара, графа фон Ойленберга. Взгляд его беспокойно уставился в окно, где виден был в свете мощного прожектора флаг со свастикой на крыше дома его умершей тетушки. Флаг посылал огонь в сторону дома Леви. Оттокар быстро отвел взгляд от окна. Эдит закурила, и Оттокар пытается развеять дым. Она извиняется и пытается найти покровительство у доктора Гейзе. Эрвин не сводит с нее глаз. Напряжение в комнате не спадает.