Наоми Френкель - Дети

– Вот именно! Ты просто подлец. И нет иного слова.

Оттокар подходит к ней, берет за руку, становится рядом с девочкой, против ошеломленных произошедшим гостей. Он тоже изумлен, но по-иному. Ему кажется, что девочка ворвалась сюда прямо из его мастерской и только что закончила петь то, что пела там.

– Извините меня, господа, что я вмешиваюсь. Я вижу в человеке только человека. Именно поэтому я много думал о евреях и том, что вы называете еврейским вопросом. Проблема открылась мне странным путем... – Оттокар улыбается Иоанне, из глаз которой продолжают течь слезы, подает ей платок.

– Разрешите мне сказать вам, господа, как мне открылась сущность иудаизма. Для меня это мистическая тайна, тайна личности. Тайна, потому что мне трудно уловить ее, все то, что образует эту личность. Я не знаю точно, в чем сущность душевных сил, образующих эту необычную и своеобразную личность в нашем поколении. Маленький человек стоит против большинства, единственный и необычный – против толпы, как будто и не ощущает, что он делает. – Оттокар кладет руку на плечи Иоанны, сжимает их. Иоанна совсем не стесняется. Наоборот, ей приятно, что они как бы вместе. – Только личность, – продолжает Оттокар, – всеми силами своей души может устоять против миллионов отличающихся от него существ. Евреи, я думаю, выковали в себе в течение многих поколений такие душевные силы. Это тайна их личности, это придает каждому еврею особое значение. Даже если его голос звучит фальшиво в общем хоре, он поет свою песню. И сольная песня более истинна и правдива, чем пение хором. Не так ли, Иоанна?

Никто не заметил, что в комнату вошла Фрида в сопровождении сестер Румпель – пригласить всех на ужин, и увидела странную картину. Кресла пусты, гости стопились в центре, и выражение лиц у всех, как будто что-то случилось. В середине комнаты стоит Иоанна, и слезы текут из ее глаз.

– Оставьте девочку в покое, – громко говорит Фрида при виде плачущей Иоанны, – она себя плохо чувствует.

Неожиданно Иоанна чувствует, что все вокруг выражают беспокойство по поводу ее самочувствия, особенно те, кто должен был бы на нее сердиться.

– Успокойся, детка моя, – говорит дед, – тебе сегодня нельзя волноваться. Обруганный ею Гейнц отводит ее от Оттокара в сторону доктора Гейзе.

– Доктор, я должен вам написать письмо по поводу сегодняшнего отсутствия Иоанны в школе. Тому есть причина.

И доктор Вольф, семейный врач, который так и не дождался Иоанны на сеанс кварцевого облучения, обратился к ней с беспокойством:

– Как ты себя чувствуешь, Иоанна?

Иоанна в шоке. Кто им рассказал? Фрида не могла. В любом случае, все уже знают. Гости толпой устремляются в столовую. Остается лишь Иоанна и Александр.

– Иоанна.

– Хана, – поправляет она его.

– Хана, я приглашаю тебя к себе в гости. Покажу тебе красивые фотографии нашей страны Израиля, моего дома в Иерусалиме.

– И касторового дерева перед вашим окном?

– И оно сфотографировано. – Он берет ее за руку, чтобы вести в столовую.

– Минуточку, я сейчас приду.

Теперь она одна в кабинете отца. Желание, которое все время не давало ей покоя, осуществляется. Она приближается к креслу отца. Голова тигра уставилась на нее угрожающим взглядом. Она резко сбрасывает его с кресла, садится в него и кладет голову на стол. Мелодия звучит в ее душе, песня, которую она пела в мастерской Оттокара, но слова несколько другие.

– Иоанна! Иоанна! Куда ты снова исчезла?

Иоанна возвращает тигриную шкуру в кресло отца.

Воскресенье. Холодное утро, как все остальные утра ноября 1932. Час от часу сугробы снега растут вокруг дома Леви. Все двери в доме закрыты, кроме двери в чайную комнату. Жалюзи в ней подняты на половину, и слабый утренний свет расцвечивает эту веселую комнату длинными тенями. На комоде сверкает золотом солнца гонг, на котором тоже лежат тени. Гонг бастует. Никто не собирается сегодня заставить его звучать. Воскресенье – день отдыха для домочадцев и прислуги. Хотя сестры Румпель и сегодня встали рано, чтобы приготовить завтрак. Но, окончив работу, отправились в церковь. Это не они оставили дверь в чайную комнату открытой, ибо со свойственной им педантичностью ее закрывают. На столе все красиво расставлено, однако видно, что кто-то уже нарушил порядок. Чашки уже использованы, и по их виду можно определить, кто ими пользовался. Одна чашка наполнена крошками от булки – это, несомненно, чашка Иоанны, которая особенно любит макать булку в кофе и посасывать ее, пока она не растворится во рту. Фрида, естественно, запретила ее это делать, и потому Иоанна предпочитает есть в одиночку. В стоящей рядом чашке окурки смятых сигарет, несмотря на то, что на столе стоит пепельница. Тот, кто пил из этой чашки, очень торопился, булку съел до половины, от пирожного откусил. На блюдце еще дымится окурок, напоминая о Гейнце. Напротив дымящегося окурка две чашки со следами помады от губ кудрявых сестер-близнецов, которые уехали со своими дружками – заняться зимним спортом в лесных окрестностях Берлина. Ну, и Франц поехал со своим спортивным общество полакомиться мороженным. Но он и сам по себе настоящий спортсмен, любит аккуратность, не нарушил порядка сестер-альбиносок. Чашка и блюдце его чисты, салфетка сложена. Теперь в чайной комнате тишина. Слышно лишь жужжание электрического кофейника.

Внезапно закачалась дверь, зазвенел гонг, задрожали чашки. Хлопнула дверь в коридоре под рукой рассеянного человека, тяжелая поступь по ковру сотрясла предметы на столе. Эрвин остановился в дверях. Он недоволен тем, что он оказался в одиночестве за пустым столом. Он оглядывает стол, читает на серебряных кольцах для салфеток имена (у каждого домочадца кольцо с выгравированным его именем). Салфетка Эдит аккуратно заправлена в кольцо, чашка ее и блюдце стоят нетронутыми. Она не покинула дом с теми, кто рано встал. Эрвин гасит окурок сигареты Гейнца, складывает смятые салфетки, собирает чашки на чайную тележку, возвращает крышки на подносы, и с удовлетворением оглядывает стол, словно бы он сегодня ждет гостей на какое-то свое торжество. Только после этой уборки он берет чашку и направляется к кофейнику. По дороге останавливается у гонга, видя свое расширенное лицо отраженным в сверкающем металле гонга. Отставляет чашку и ударяет в гонг. Отражение его лица начинает качаться, расширяется и сужается. Эрвин поигрывает гонгом. Металл отвечает ему слабым звоном. Отраженное в гонге лицо качается все быстрей, он задерживает его рукой, вглядываясь в него, как в зеркало.

«Совсем я сошел с ума в последние дни», – спохватывается он.

Сегодня Эрвин должен явиться в здание коммунистической партии на партийный суд. Он надел старые вещи, штаны для верховой езды и тяжелые сапоги, но убрал с рубахи все значки и не подпоясался широким ремнем с пряжкой, на которой выбиты серп и молот. Несмотря на все это, он в это утро похож на всадника без коня. То, что ему предстоит, не очень его беспокоит, хотя многие месяцы он этого ожидал, и ничего его так не унижало и не угнетало, как абсолютное молчание вождей партии по поводу его ухода. Но теперь он равнодушно смотрит на капли воды, падающие с сеточки с кофейным порошком, вдыхая аромат, растекающийся по комнате. Вдруг испуганно берется за краник кофейника, не открывая его: в металле отражается еще одно лицо.