Наоми Френкель - Дети

strМамин плач надрывно тонок:

strНе вернулся мой ребенок.

Женщина поет, и священник, скрестив руки на столе, говорит в тишину кафе:

– Надо подвести счет всем нашим Законам и деяниям до сих пор.

Слова священника заставили доктора Гейзе снова обратить взгляд на улицу.

Взгляд его переходит с улицы на женщину и ребенка, и снова возвращается на улицу, к надписи, словно желая воочию видеть страх на ее лице, сковывающую движения сумятицу души, сдачу в плен жестокой судьбе, рушащейся на тебя, как обломок скалы, все то, что он увидел в ее лице несколько минут назад. Ему хочется испытать ее вторично этой надписью, увидеть в ней союзницу в страхе. Но она уклоняется, и доктор чувствует это. Глаза ее следуют за его глазами до дома напротив, но взгляд ее мгновенен. Лицо ее равнодушно, словно стена, пуста и чиста, и взгляд ее возвращается к ребенку мягкостью и улыбкой. Доктор погружается в раздумья.

«Быть может, это чудовищное дитя, наводящее ужас на окружающих, для нее и есть надежное убежище от страха? Все годы он искал нечто безопасное, к чему можно было бы прислониться, и не нашел. Тем временем власть страха овладела им до такой степени, что он боялся ездить на скоростных поездах. Утром ему казалось, что он мчится с безумной скоростью не в автомобиле Гейнца, а несется верхом на спине самого дьявола.

Всю дорогу страх измывался над его душой. И чего удивляться, если долгие годы он искал убежище от пыток совести в желании героических деяний! Чего ему удивляться, если он мечтал утопить свои страхи в ручьях крови революций. Когда ему этого не дали, опустела душа и стала сосудом страха. Ах! Возвышение души не связано с экономическими и политическими реформами. Она вовсе не участвует в борьбе за улучшение условий жизни. Освобождение души вовсе не имеет отношения к тем реальными целям, во имя которых он действовал многие годы. Христианство говорит бедным из народа: вы желаете исправить жизнь, исправить мировой порядок, побеспокойтесь о вознесении души, об исправлении ее сущности. Без этого не будет нового мира. Ах! Все годы только и провозглашаем: мы новый мир построим! И дали решить задачу освобождения мира и человека классу угнетенных и грабителей. Я – социал-демократ. Я верю в это освобождение по сей день. Но классу этому дали лишь стремление к новой экономике, а не к новой морали. С этими мелочными и серыми целями душа тоже стала мелочной и серой. Я почувствовал это на своей шкуре. Такие понятия, как равенство, справедливость, свобода, были привязаны к нашей мелкой войне как средства захвата власти. Ветер великих свершений не дул в наши паруса. Наоборот! Когда все эти годы мы не хотели признаться себе, что это всего лишь мизерная война по улучшению материального положения, мы и воспитали в германском рабочем движении мизерного человека, мелкого буржуа, все стремление которого – к мягкому брюху и котлам с мясом. И это им мы завещали построить новый освобожденный мир под лозунгом – «прежде – хлеб, потом мораль». Быть может, страхи моей души связаны были с моими проповедями, страхи перед тем миром, которым будет властвовать человек, который не стремиться к вознесению души».

Глаза доктора все еще не отрываются от надписи на стене. Буквы словно меняются, и там, между горами кондитерских изделий, мозолит глаза надпись, которую он чертил в юности на стенах. Это было еще во времена кайзера. Они боролись за отделение религии от государства. По ночам выходили на улицы и чертили на стенах домов: «Религия – опиум для народа!» Может, это лишь один вариант той надписи?

Он пытается движением головы отряхнуть эту галлюцинацию, и взгляд его возвращается к женщине с ребенком.

– Мы должны были, – говорит доктор в тишине, царящей за столом, – быть наследниками. Да! Это было возложено на нас – быть наследниками сокровищ, накопленных всеми поколениями, – сокровищ морали, сокровищ человеческого духа. Вместо этого мы все растоптали и отринули, и, в конце концов, отпрянули в страхе перед самими собой.

– Надо подвести всему этому счет, – говорит священник. Александр и Гейнц не участвуют в разговоре.

– Давно надо было бы.

– Ну, и почему мы этого не сделали?

– От страха, Фридрих, от страха! Я человек нерешительный, колеблющийся, не умею отстаивать свое мнение. В молодости стремился быть политическим лидером, но не сумел отстаивать свои взгляды. Всегда сдавался, пока вообще не ушел в сторону. Вместо известного политического деятеля стал маленьким скромным учителем.

– Наоборот, это и есть мужественное решение, доктор. Оно говорит о вашей смелости.

Внезапно раздается резкий свисток. Поезд въезжает в вокзал, находящийся по ту сторону улицы. Люди бегут, толпятся у ворот.

– Мама, они прибыли! – кричат дети. Они снимают несчастное существо со стойки, и вместе с ним убегают вглубь дома.

– Кто прибыл? – спрашивает Гейнц.

– Нацисты, – отвечает женщина, глядя в окно. Вся ее гордая осанка исчезла в мгновение ока. – Каждое воскресенье посылают к нам из столицы батальоны штурмовиков – заниматься пропагандой в народе. Они собирают толпу, ораторствуют, а вечером весь городок приглашают на народные танцы.

– Все, – сердито говорит доктор, – все здесь нацисты!

– Может, не все, – отвечает женщина, – но дела с их появлением процветают, рестораны и трактиры полны посетителей. Мелкие уличные торговцы и молодые девицы тоже не в накладе. Да и просто люди любят это воскресное оживление. Скука в городке так велика. Не все – нацисты, сударь, но все радуются их появлению.

Трубя, как победители, возвращающиеся с поля боя, вырываются штурмовики из ворот вокзала. Девицы вешаются им на шеи. Они выстраиваются вдоль шоссе, а горожане толпятся на тротуарах. Огромные черные свастики кричаще развеваются на красных знаменах. Оркестр возглавляет шествие.

– Нам пора в путь – вскакивает Гейнц со стула и берет пальто.

Священник кладет руку ему на плечо, задерживая, но он отбрасывает руку священника. Тогда женщина выходит из-за стойки, становится у двери, закрывая ее своим телом.

– Господин, – глаза ее расширены от страха, она шепчет, – не делайте этого. Не надо вам прорываться на машине сквозь их строй. Подождите, пока улица не опустеет.

– Подожди! – приказывает священник.

– Подожди, – просит доктор.

– Вы боитесь, – выходит из себя Гейнц, – а я их не боюсь.

– Нет, – шепчет женщина у двери.

– Нет, – повторяет за ней священник.

– Нет, – умоляет доктор.