Франц Энгел - Мера Любви

С удовольствием и основательно отпарившись, ощущая себя чистым и вполне довольным, если только отбросить терзавшие его сомнения относительно принятого давеча преступного замысла, де Бельвар так же как и с утра, бесцельно бродил, то поднимаясь в свои покои, то вновь спускаясь в зал, где никак не мог устоять перед искушением — подсмотреть за Джованни. Его Жан, и вправду такой маленький, худенький, за время отсутствия де Бельвара сделался еще тоньше, чем прежде. Ведь он был болен, — вспомнил граф. И такой стеснительный, все время прогоняет Арнуля, вызвавшегося ему помогать. И такой милый, и хорошенький до невозможности. Де Бельвар испытывал к нему столько любви и нежности, что осуществить свой жестокий план представлялось куда сложнее, чем он думал сначала.

Пока Арнуль с женой, следующие по очереди, а потом и все остальные, кто желал вымыться, были заняты своими делами, де Бельвар и Джованни устроились вместе в столь часто занимаемой Джованни комнате, что он уже чувствовал себя в ней вполне свободно и непринужденно. Графские покои топили щедро, в спальне было жарко, для графа и его гостя принесли разных яств и вина с медом. Подвыпивший, разморенный после купания Джованни сидел на кровати подогнув ноги, де Бельвар предпочел расположиться подальше от него, в кресле напротив. Граф был охвачен крайним возбуждением, от которого ему уже было не убежать, как в прошлый раз, и разговор не клеился. Де Бельвар проговорил:

— Мы так давно не занимались, я соскучился по нашим урокам. Хорошо бы было их возобновить.

— Да, Гийом, — согласился Джованни.

Де Бельвару больше нечего было добавить, через некоторое время он опять начал:

Жаль, что мои девочки в Честере, мы тут так славно устроились, они бы нам сейчас спели, сплясали.

Д а , Гийом, — вновь согласился Джованни. «Если бы я сейчас пересел к нему на постель, обнял бы его, принялся целовать, опрокинул на постель, он бы так же согласился?»

У де Бельвара дух захватило, едва он представил себе, как бы все это случилось. Джованни сидел, обхватив колени руками, рассеянный, задумчивый, граф замечал время от времени странное выражение в его глазах, словно взыскующее ответ на некий вопрос. «Только не сейчас.

Именно потому, что Жан не найдет в себе сил сопротивляться, не станет перечить, — остановил себя де Бельвар, — это должно быть насилие». Граф встал, не в силах выдерживать дольше столь близкое присутствие желанного, любимого, обожаемого и столь доверчивого его милого, маленького Жана, сказался уставшим и пожелал Джованни спокойной ночи дрожащим голосом.

Джованни проводил его тоскливым взглядом, спрашивая себя, что произошло с Гийомом: он переживает, но предпочитает молчать, зачем-то пытается скрыть свои страдания, так отдалился в последнее время. Конечно, Джованни понимал: это напрямую связано с внезапным отъездом Гийома в Честер, с теми словами, что он сказал тогда перед уходом. «Он считает, я стану сожалеть», — думал Джованни и не знал, как ему быть. Возможно, стоит признаться Гийому в любви и так разрешить все его сомнения. Возможно, но уместно ли, нужно ли? Особенно теперь, когда он такой отчужденный. И потом, Джованни чуть не убили из-за того, что Гийом оставил его одного, а когда вернулся — скрывался здесь, в Стокепорте, вместо того чтобы без промедления явиться в Силфор. «Я весь извелся без него, а он был рядом, как он мог?» — Джованни испытывал досаду. Ему ничего не оставалось, кроме как улечься спать раньше обыкновенного, но уснуть никак не получалось. Он вертелся в кровати; стоило устроиться как-нибудь, опять оказывалось неудобно.

За тонкой перегородкой и красивыми портьерами, затканными сценами охоты и турниров, лежал без сна в своей постели де Бельвар. Он прислушивался к шуму внизу. Мывшиеся рыцари, верно, устроили там настоящий бедлам. Потом все постепенно стихло, на замок Стокепорт опустилась темная ноябрьская ночь. Возбуждение не оставляло де Бельвара. Он вновь прислушался. Джованни, кажется, возился, потом стих, скорее всего заснул. Граф подумал, насколько лучше было бы застать его спящим. «Если не сейчас, то когда?» — спросил он себя и поднялся с постели. Главное — не дать ему возможности согласиться. Де Бельвар крадучись подошел к перегородке — все тихо. Он откинул край ковра и вошел.

Джованни не спал, он приподнялся на кровати, увидев графа. Де Бельвар не позволил ему спросить, что случилось, закрыв ему рот ладонью. Джованни, перепутавшись от неожиданности, принялся отбиваться. Де Бельвар прижал его к постели всем своим весом, вытащил из-под себя разделявшее их одеяло. Джованни пинался, пытался своими слабыми руками оторвать от лица руку графа. Де Бельвар задрал на нем рубашку, перевернул лицом вниз и еще крепче зажал ему рот, так, что Джованни даже голову повернуть не мог, и сопротивляться сделалось неудобно, да и силы оставили его. Де Бельвар раздвинул ему ноги коленями, пытаясь проявлять осторожность, попробовал сначала пальцем. Джованни весь сжался. Де Бельвар едва не отказался от своего замысла, меньше всего на свете хотел он причинить своему любимому боль, но делать нечего, насилие есть насилие, у него даже слюны не было — во рту пересохло. Постепенно, потихоньку, неудобно, борясь с самим собой, со своей нежностью, де Бельвар овладел Джованни. Джованни вскрикнул, цапнул его за пальцы. Граф остановился, полежал, давая Джованни привыкнуть, потом начал двигаться едва-едва, рука де Бельвара на лице Джованни сделалась мокрой от слез. Вопреки ожидаемому, вопреки всему де Бельвар достиг пика наслаждения, отпустил Джованни и лег рядом. Джованни скулил в подушку. Де Бельвар обнял его, и Джованни прижался к нему, рыдая как обиженный ребенок. Наконец можно было проявить ласку, граф гладил его, целовал в спутанные волосы, пока Джованни не уснул.

Де Бельвар мог бы поклясться хоть на Библии, хоть на Святых мощах — это было насилие, безусловное насилие.

Граф не мог спать, множество мыслей и чувств осаждали его. Он ощутил, как слезы жгут ему глаза — слезы жалости к маленькому Жану и ненависти к самому себе. Но затем он постепенно успокоился, горе потихоньку начало отступать, пока новое восторженное счастье совершенно не затмило его. Какая радость могла сравниться с тем, что Джованни лежал в его объятиях и тихо посапывал во сне?! Такая умиротворяющая близость и полное, безграничное доверие. Де Бельвар наконец-то был свободен. Он мог отныне не беречь Джованни от себя самого, кончилось невыносимое разделение его личности, разрезанной, разъятой на две половины, жаждущей и запрещающей, теперь Джованни стал поистине «его» Жаном. Но какой ценой? Ценой страданий любимого. А все из-за этой странной морали, внушенной де Бельвару с детства, что все телесное — грязь. «Почему?» — почти в отчаянии спрашивал он себя и не находил ответа. Насколько было бы лучше естественное развитие их отношений, если бы он мог позволить себе ухаживать за Джованни со всем уважением, какое он к нему искренне питал, со всей нежностью, на какую только был способен. Но его любовь к Джованни строго запрещалась, мораль требовала бороться с такой любовью, «убей змею в зародыше, иначе она пожрет тебя», — твердилось из проповеди в проповедь. О, почему, зачем столько страданий? Из-за этого он бежал в Честер, утратил покой, не мог ни спать, ни есть, пока не понял наконец, что от себя не убежишь. Из-за этого, вернувшись, запер сам себя в Стокепорте, тем самым подвергнув Джованни смертельной опасности. Для чего? Ради чего? Джованни учил его, что, совершая грех, мы остаемся ни с чем, лишь разочарование и угрызения совести, сатана всегда обманывает, но граф страдал только от осознания совершенного давеча преступления — противоестественного начала их отношений, впереди же он видел только счастье. Раз дьявол всегда обманывает, а де Бельвар получил наконец именно то, к чему стремился, как же тогда его любовь оказывается греховной? Граф промучился так всю ночь до рассвета.