Франц Энгел - Мера Любви

Во всех церквях отошла вечерня, на славный город Болонью опускались сумерки, и становилось прохладно. Осенний ветер заставлял кутаться в плащи припозднившихся прохожих. Солнце садилось в разалевшиеся облака, предвещая, что и завтрашний день будет ветреным.

Джованни Солерио сидел у западного окна бельевой комнаты под самой крышей дома дядюшки, старшего брата матери, преуспевающего купца и влиятельного гражданина города Болоньи. На коленях Джованни лежал увесистый том: Джованни поднялся сюда, чтобы как можно дольше заниматься, не зажигая лучину. Читать при свете небесном куда удобнее, да и экономнее тоже. Но стало уже слишком темно для чтения, и Джованни просто сидел, задумавшись над открытой книгой. Окошко выходило на пустынный проулок; ничего не было здесь, кроме глухих оград соседних купеческих особняков. Джованни смотрел на крыши, верхушки соборов и бескрайнее небо — воздушный океан ерошил его коротко стриженые волосы. Джованни озяб, но не хотел спускаться вниз до тех пор, пока все не лягут. Потом он бы тихонечко пробрался к себе, даже не стал бы будить утомившегося слугу. Джованни было тоскливо и никого не хотелось видеть.

Более полугода прошло с тех пор, как он имел неосторожность написать дерзостное письмо младшему брату матери, архидьякону миланского кафедрального собора. Дерзостное, потому что в нем Джованни посмел высказать свои желания. Он написал, что хотел бы уехать из Болоньи в Париж, что не лежит у него душа к каноническому праву и он был бы счастлив посвятить свою жизнь теологии, а в Париже, как он слышал, хорошая теологическая школа, и он даже взял на себя труд выучиться северофранцузскому. Ответа не было, и Джованни тихо страдал, не решаясь уйти в Париж без спросу.

Вдруг на лестнице загрохотали чьи-то шаги. Джованни удивился, кому могло прийти в голову лезть наверх в такое время. В дверях бельевой появился его запыхавшийся слуга:

— Сеньорино Джованни, вот вы где, а уж как я вас обыскался! Его Преподобие сеньор архидьякон пожаловали!

Джованни вскочил, книга чуть не упала, он едва успел подхватить тяжелый том, слуга пришел ему на помощь:

— Вы уж поторопитесь, ради Пресвятой Девы, а то Его Преподобие вас требует…

Джованни оставил книгу слуге и бросился вниз.

— Он в хозяйской конторе! — крикнул ему вслед слуга. Джованни едва успел подумать, что он и так прекрасно знает, где может быть его дядя, добежал до притворенных дверей конторы, остановился перевести дух и попытался пригладить волосы. Его сердце бешено стучало: «Прочь страхи, прочь сомнения, злые мысли прочь! Помоги мне Бог!» — сказал он себе и открыл дверь.

Дядя был один в большой полутемной комнате, сидел в кресле у пустого камина, потягивая вино. Он обернулся, заслышав шаги в коридоре, и переступив порог, Джованни сразу наткнулся на архидьяконский пристальный взгляд:

— Слава Иисусу Христу! — произнес дядя на латыни.

— Во веки веков! Аминь, — ответил Джованни, голос его заметно дрожал.

Дядя сделал ему знак подойти, Джованни повиновался, поцеловал протянутую ему руку.

— Не вздумай меня спрашивать про мое здоровье и прочую чепуху, которая тебя вовсе не интересует, — строго сказал дядя все так же на латыни, благородном языке ученых людей.

Джованни замер в почтительной позе, опустив голову, словно его обвиняли в чем-то.

— Так вот, — продолжал дядя, с довольным видом оглядывая смиренного сына своей сестры, — я получил твое письмо. Немного позже, чем оно того заслуживало, но, как бы то ни было, я сразу же принял решение заняться твоей судьбою… Только этот проклятый Барбаросса как раз запер нас всех в Вероне, прямо что твоих мышей в мышеловке… Ладно, Бог ему судья. Сколько тебе лет?

— Около двадцати, я полагаю, — пробормотал Джованни.

— Я спрашивал у твоей матери, она говорит, ты родился, считай, лет пять прошло с того времени как мерзостные немцы разрушили Милан… О, наша многострадальная отчизна! — дядя всхлипнул и тут же продолжал как ни в чем не бывало. — Искал я письмо от твоего отца покойника, царствие ему небесное! — дядя перекрестился.

— Аминь, — Джованни перекрестился тоже.

— Не нашел. Тогда ведь какие времена-то были, это ведь аккурат тот год получается, когда, не стерпев великих и ужасных оскорблений от нечестивца Барбароссы, притащившего в базилику Святого Петра бесстыдного лжепапу, мы наконец объединились в священной войне против такой тирании. Я все время был в разъездах, хлопотал, примирял… Веронская лига поклялась в верности Кремонской… Ах, ничего не помогает, сколько живу, все мы страдаем от этих немцев. Доколе, Господи, будешь ты лишать нас многогрешных своей милости?! — дядя опять всхлипнул и продолжал. — Ну так девятнадцать получается, маловато, — дядя покачал головой, отхлебнул из своего забытого кубка. — Однако, милый мой, ты тут в школе давно, чего только не наслушался. И теологии, и канонического права, и гражданского; о свободных искусствах нечего и говорить. Короче сказать, справился я о твоих успехах, все учителя хвалят тебя в один голос, очень хвалят, лишь бы не перехвалили, — суеверно поспешил добавить дядя. — Даже за поведение ни одного порицания. Слава Создателю! Короче говоря, пришло время сделаться тебе доктором. Завтра тебя испытают, покажешь, чему ты тут научился.

— Как завтра? — выдохнул Джованни, от испуга забыв свою почтительность.

— Я уже договорился, — невозмутимо ответил дядя, — хватит тебе, милый, учиться, а то заучишься совсем. Так вот, на приватный экзамен времени нет, сразу будешь выступать на публичном. Выбери себе какой-нибудь тезис для защиты. Да что ты трясешься? Ну, зададут тебе пару-тройку вопросов, попросят обосновать. Потом мы устроим обед, честь по чести, я уже все заказал, хотя, впрочем, вина бы еще прикупить не помешало. Бедных не забудем, как оно следует. У тебя есть что раздать бедным?