Алексей Иванов - Сердце Пармы

Третьим днем с утра князь поехал на осмотр острога, с рындами и десятниками, в самой богатой одежде – будто не сидела ножом меж ребер острая боль, будто без лубка не пухла голень. Народ глядел недоверчиво, но, видя в небе хоругвь с серебряным медведем, крестился и кланялся с обновленной верой в глазах.

С первого взгляда Михаил понял, как жестоко поразил чердынцев вогульский приступ. Пусть не в обиду пермскому медведю будет сказано – вогульский приступ был, как страшное, заплесневелое рыло медведя-людоеда, которое вдруг выбило окошка запертой избы. Словно сердце схватили клещами. Словно бросили в ледяную иордань – долго не побарахтаешься. Но что делать? Если вогулы разорят и сожгут Чердынь – второй раз ей уже не подняться. Никто не пойдет жить на землю, которую слой за слоем складывает горький, бесславный пепел пожарищ.

Однажды на край рва к воротам Спасской башни подъехал всадник и кликнул князя. Вскоре Михаил поднялся на разбитый обход. Внизу его ждал Асыка.

– Хакан? – удивился Михаил.

Рынды князя, стражники на валах, вратари в бойницах замерли, навострив уши и ожидая, чего станут говорить князья.

– Михан, – негромко обратился Асыка.

Михаил вздрогнул. Михан – так звала его только Тиче. Значит, пока она жила у Асыки, Асыка с ее слов привык называть его так же, как она...

– Михан, – продолжил Асыка. – Выходи биться со мной как воин и князь: один на один.

– Я ранен, – просто возразил Михаил.

– Ты ранен оружием, а я – старостью. Выходи.

Михаил покачал головой.

– Нет, Асыка, я не выйду. Я слаб, чтобы убить тебя.

– Ты трус.

– Я боюсь, что моя гибель будет бессмысленной.

– Нет, не бессмысленной. Если ты меня убьешь, манси уйдут сами. Но если я убью тебя, то я уведу их отсюда.

– Может, мне тогда попросту зарезаться? – усмехнулся Михаил.

Асыка молчал, не зная, как ответить на насмешку.

– Чего бы ни случилось с тобой или со мной, вогулы не уйдут, – сказал Михаил. – Тебе Чердынь не нужна, а им нужны золото и серебро, рухлядь, рыбий клык, мамонтова кость и соль из чердынских амбаров, им нужны брони и шлемы, мечи и кони чердынских ратников. И без хабара они не уйдут. Ты это знаешь.

Асыка продолжал молчать. И Михаил пощадил его самолюбие – развернулся и первым пошел прочь.

День за днем просверкивали в глазах Чердыни, одинаковые, как звенья кольчуги. Из розового молока белой ночи всплывало алое, круглое солнце. Искрилась Колва под горячим ветром с далеких гор. Пахло хвоей и прелью пармы, плыли облака, с шумом пробегали быстрые, почти невидимые дожди. Весь окоем словно бы медленно, тихо вращался вокруг Чердыни, врытой в землю, будто кол.

У Михаила было много времени, чтобы думать, но как-то не думалось. Точно все уже передумано и расставлено по местам, и нечего ломать голову, надрывать душу. Он остался один. Давно уж не было ни матери с отцом, ни брата, и даже удивительно было вспоминать: неужели они когда-то и впрямь существовали? Не стало и Аннушки, солнечного лучика. Горит этот лучик где-то на синей Иньве, и тонкое, нежное сияние его не увидеть через леса из Чердыни. Вот ушел и Матвей. Да что Матвей?.. Он ведь сам, еще в детстве, когда перекинулся служить Пестрому, надломил ветку своего родства, и теперь ветка эта засохла. «Да мой ли это сын? – думал Михаил. – Или я совсем уж никудышный отец?.. Или всегда так бывает, что детей своих не можешь понять?..» С огульной детской жестокостью, не разбираясь, Матвей отверг все, что было дорого отцу. А нашел ли что-нибудь свое? От него не дознаешься... И Тиче... Вечная боль – Тиче...

Он привез ее из-за Каменных гор, но не вернул ее душу. Душа затерялась в вогульских болотах, заблудилась среди диких скалистых тумпов, зачарованная Неройками и Ялпынгами, околдованная на капищах, затянутая в морок древних заклинаний. Так уж вышло в жизни: кому-то – другое, а ему – это. Спасибо за то, что хоть когда-то она была человеком, что когда-то женщина, тоскуя, шептала ему: «Михан, не ходи за Камень...», что когда-то девушка выходила к нему из тени Прокудливой Березы, и звенели на ее пояске лошадки-обереги, что когда-то маленькая девочка, плача, бежала к отцу по окровавленному снегу... Тиче жила в Чердыни, дома, как хотела, и ни в чем ей не было запрета. Люди ее чурались, но она того уже не замечала. Глаза ее глядели словно бы сквозь окружающую жизнь и видели то, чего не видел никто. За те несколько лет, что Тиче прожила в Чердыни, Михаил и пальцем ее не коснулся. Он был заботлив и ласков с ней, как с несмышленым ребенком. А когда она забеременела, князю стало страшно. Кого она встретила там, в нехоженой парме, или кого здесь сбила с пути? Какой черный замысел вызрел в ее уже не человеческом разуме? Кого она родит: невинное дитя или будущего хумляльта? Но никто не заметил смятения князя. И родился мальчик, окрещенный Иваном, которого князь назвал своим сыном. Пусть его тайна будет известна только троим.

А долгие дни осады тянулись над Чердынью, как нескончаемые плесы-тягуны на ровной, длинной реке. Лето звенело зноем по заливным лугам, верещало птицами, играло огнями на Колве, дятлом стучало из близкой, но недоступной пармы. Посад стоял пустым, его улочки и дворики заросли травой, окна затянуло паутиной, на крышах и в пазах бревен ярко зазеленел мох. Одичавших кошек и собак уже не было видно, исчезли брошенные гуси и куры. Вогулы не заняли даже дальних, крайних изб на околице – опасались ночной вылазки осажденных. На реке дни напролет чернели пыжи вогульских рыбаков, вдоль воды паслись вогульские кони, на опушке и в городище дымили вогульские чувалы. Вогулы упрямо ждали, изматывая Чердынь, и Чердынь упрямо ждала, испытывая вогулов своим терпеньем.

Князь видел, как тяжела для людей осада. Уже провалилась скудельня у Воскресенской церкви, и огромный крест с кровлей ударил плечом в бревенчатую скулу алтаря. Но вокруг этой скудельни зарябила россыпь новых могил, одиночных – умирали раненые в бою под башней, умирали старики, вырванные из своей привычной жизни, как деревья из земли, умирали младенцы. Упрямое терпенье Чердыни натянулось, как струна, и могло лопнуть, вышвырнув людей за городские стены под поющие стрелы и голодные мечи вогулов. Люди были злы и раздражены, но князь каждое утро объезжал острог – все такой же, как раньше, в броне и богатой одежде, и уже не такой: побледневший, осунувшийся, седеющий на глазах, словно осень его жизни была столь же скоротечна, как и осень земли.

Перед Чердынью, угрюмо замкнувшейся в себе на крутояре, время медленно разматывало свой бесконечный свиток. По ночам на опушке выли волки; хищный зверь в безопасности жирел и наглел, а в глухих урманах, в берлогах, в гнездах, в норах, никем не тревожимые, росли детеныши, не знавшие страха перед человеком. Не потоптанное людьми, не ощипанное скотом, по берегам, по еланям разлилось сказочное многоцветное разнотравье, и в его дремучести затерялись, растворились лоскутья полей, дикая гречиха и васильки задушили посевы. Мыши дочиста обглодали кости соболей в ловушках и капканах; медведи точили когти о столбы, роняя высокие амбары-сомъяхи; белки без опаски шныряли по окнам, столам и топчанам охотничьих заимок; замыло илом и дрянью склизкие вешки запруд на лесных речках; забыли хозяев оленьи гурты на дальних урочищах. Только труд, только ежедневная забота берегли и обороняли людей в океане лесов, и сейчас океан быстро затопил человеческие дела – еле след найдешь.